"Владимир Покровский. Танцы мужчин" - читать интересную книгу автора

- Что? - спросила она.
- Я имею в виду все вот это, - Хаяни мотнул головой в сторону своего
окошка.
Женщина нахмурила брови. Лицо ее окрасилось в зеленый цвет - фургон
въехал в Ла Натуру, район максимальной естественности.
- Почему то, что вы оплакивали сейчас, для меня пустышка, зеро, тьфу,
почему то, чего вы так боитесь, для меня - счастье недосягаемое, цель
всего?
- Ой, ну не надо, ну помолчите! - сказала женщина и лицо ее
страдальчески искривилось. У мьют-романов это выглядит особенно некрасиво.
- Не сбивайте меня, я сейчас объясню, все это нельзя не понять. Итак -
пусть смерть, ведь все равно смерть, зато возможность - вдруг не сейчас,
вдруг отсрочка, поймите, ведь силы невиданные, гениальность,
сверхгениальность, реальная, не плод фантазии, не мечта в знак протеста, и
все это взамен долгой, но тусклой, но униженной, суетливой, которую я сам
же и гажу.
- Помолчите, пожалуйста, - тихо попросила она.
У женщины началась эйфория, что-то очень скоро она начинается, волны
теплого спокойствия пробегали по телу, но мешал монолог скафа, грозил все
нарушить.
- И зачем только вы меня целовали? Что я, просила?
- А-а-а-а-а! У вас тоже начинается? Я давно заметил. И у меня скоро
начнется, я чувствую. Я сам не знаю, зачем, точнее... знаю, но...
Собственно, я давно об этом думал, но так, знаете ли, отвлеченно, между
прочим, мол, хорошо бы. Я ведь понимаю, что глупо. Я ведь все понимаю.
Знаете, как они меня звали? Суперчерезинтеллигент. Они меня презирали,
пусть не за то, за что следовало бы, но все равно презирали.
Женщина зажмурилась. Ее подташнивало от желания счастья, смешанного с
предсмертной тоской. Главная беда в этом - неумолимость.
А Хаяни все говорил, говорил, не отрывая от нее глаз, сам себя
перебивал, перескакивал с одного на другое, и речь его все больше походила
на причитание, о чем только он ни рассказывал ей (фургон часто
останавливался, снаружи глухо переговаривались скафы, прислоняли лица к
окошкам): и о школе, где никто его не любил, беднягу, а может быть, и
ничего относились, а ему казалось, что не любят; и о радости, с какой он
бежал из школы, и как все рады были ему в интернате, и как вскоре снова
захотелось ему бежать; как нигде не находил он того, чего искал, смутного,
неосознанного, как временами становилось легче, а затем жажда бежать с еще
большей силой накатывала на него, и он никак не мог понять, за что ж его
так не любят, почему везде, где бы он ни появился, всегда в конце концов
становится плохо, всегда приходят фальшь, пустые слова, нарушения
обещаний, и его отношение к женщинам казалось ему гадким, он старался
любить каждую из них, и с печалью, словно в вине или наркомузыке, топил в
них свое несуществующее, наигранное, и в то же время самое реальное горе,
и как стыдно было ему встречаться с ними потом, и как хотелось нравиться
всем, и как не понимал он, почему не все от него отворачиваются, и как его
знакомые были шокированы, когда он бросил вдруг все и ушел в скафы.
- Замолчи! Замолчи! Скаф проклятый, убийца, выродок!
- Вот, этого я хотел, и еще много чего, уже тогда мечтал я поцеловать
вас (извините, с тоской во взоре, это уж обязательно), не просто