"Владимир Покровский. Парикмахерские ребята (Авт.сб. "Планета отложенной смерти")" - читать интересную книгу автора

мы считали, так я считаю сейчас, и хоть вы там что угодно опровергайте,
что угодно доказывайте, без нас - никуда; еще немного, еще немного совсем,
и опять к тому же вернемся, потому что обстановка на Земле, мягко говоря,
не имеет тенденции к улучшению. Психозы, насилие, голод, жуткая,
невиданная теснота, вырождение повальное, какие-то эпидемии странные,
скрываемые, черный воздух, металлическая вода - вот вам ваши мягкие режимы
колонизации. Скушают еще, скушают!). Среди куаферов как-то не принято
обсуждать такие проблемы, и мы оказались просто не подготовленными к
такому натиску, почти ежедневному. Слушать было противно, а возразить -
почти нечего.
Ефимли как-то его спросил:
- Если так тебе куаферство не нравится, какого черта сюда пришел?
- Я пришел заниматься научной колонизацией, а не куаферством, я пришел,
чтобы спасти то, что можно от вас спасти, я знаю, зачем пришел.
Он как мог издевался над "Этикой вольностей" - вот этого я особенно не
любил. Я тогда очень был привержен к куаферству, мне тогда кодекс
куаферский казался образцом этики, лучшей этикой, которую когда-либо
создавали люди. Мы не были злодеями-суперменами, какими нас так любят
изображать в стеклах, и ангелами, конечно, никак нас не назовешь. Если
кодекс записать на бумаге (чего я не встречал), то получится, может быть,
для кого-нибудь странно или даже смешно. Например, не тренироваться в
одиночку... Главное... ох, я не знаю, как главное выразить... примерно
так: тебе прощается все, кроме профессионального бессилия, то есть кроме
трусости, предательства, скрываемых неумения, физической слабости, одним
словом, всего, что в критический момент может подвести тебя и твоих
товарищей... в общем, это неправильно, я знаю.
Но я его чувствовал, этот кодекс, а дю-А не понимал совершенно и
отказывался понимать, и нарочно поворачивал так, что вместо кодекса
получалась последняя глупость. Мы с ним особенно не спорили, потому что
обсуждать такие вещи, опять же по кодексу, не принято.
Он ничего не понимал, но считал, что все понимает, и придраться к нему
было трудно, так трудно - он все время говорил такие правильные слова. И
за это, конечно, его ужас как не любили. И не нужно было большого ума,
чтобы догадаться, чем такая ситуация кончится.
Для начала дю-А не поладил с Каспаром. Что и говорить, с Каспаром
трудно поладить, да, пожалуй, и унизительно, так что никого их ссора не
удивила и никто на нее особенного внимания не обратил. Просто однажды
Каспар в присутствии дю-А и в отсутствие Элерии вздумал пораспространяться
на тему, какой Элерия недоумок и драный щенок и что давно пора Элерию
гнать с пробора, что все неприятности (а тогда таких уж чрезвычайных
неприятностей не было) из-за того, что Элерия их накликал.
Я уже не помню, по какому поводу это было сказано, помню только, что в
интеллекторной у дю-А. Дю-А вспыхнул, поджал губки и с бесподобным
презрением принялся Каспара отчитывать. Он сказал:
- Вы, Беппия, в высшей степени непорядочный человек, разве вас не учили
в детстве, что гадко оскорблять человека у него за спиной?
- А я и в лицо ему то же самое скажу, - окрысился Каспар. - Вы не
очень-то. Я и о вас кое-что могу порассказать, в лицо, между прочим.
- Не интересуюсь, - с королевской надменностью ответил дю-А. - Если уж
вам так хочется отыскивать недостатки, присмотрите-ка за собой.