"Владимир Покровский. Тычяча тяжких" - читать интересную книгу автора

Слова его были гладки и красивы, интонации - проникновенны и
убедительны, голос - накален и полон внутреннего достоинства. Каждая его
мысль была высока, верна и исключительно приятна воображению. Его можно
было заслушаться, он и сам заслушивался себя, а потому всегда говорил
чрезвычайно долго. И, повторимся, красиво. Когда он заканчивал, раздавался
обязательный рев восторга (Живоглот любил, чтобы окончание его речи
сопровождалось ревом восторга), потом молодцы с одинаковыми глазами и
одинаковыми подбородками, со всех сторон подпиравшие демонстрацию и
следившие за ее посещаемостью, строились и уходили, после чего толпа
рассасывалась моментально.
Все это весьма действовало на нервы секураторам Икса. Телефон вскоре
пришлось отключить, потому что неизвестные лица постоянно обращались в
секураторию с беседами оскорбительного или угрожающего характера. Владельцы
магазинов, бань и транспортных средств отказались обслуживать узурпаторов,
подчеркнув тем самым свою солидарность с действиями законных властей.
Кто-то, правда, бросил им однажды в раскрытое окно секуратории большой
сверток с продуктами и сигаретами, но больше уже не бросал, на всю жизнь
зарекся бросать.
Одиннадцатого декабря им отключили воду и свет, и тогда Икс решил
покинуть секураторию. Двенадцатого в опустевшее здание въехал Живоглот. А
узурпатор сбежал, сгинул бесследно - все очень смеялись.
Живоглоту на новом месте чрезвычайно понравилось. Например, он впервые
в жизни узнал преимущества пишущей машинки перед автоматом самой
распоследней конструкции. Он полюбил письменную форму - так иногда зреют и
не проявляются до поры артистические таланты у людей, загруженных рутинной
работой. Он с головой ушел в составление пространных инструкций,
категорических приказов, пугающих объявлений, возвышенных статей и речей.
Глаза его выпучивались еще больше, бородка энергично топорщилась; казалось,
что даже сидя в кресле шефа-секуратора он не столько сидит, сколько бежит.
Таковы творческие натуры. Они горят, они сжигают себя, каждую минуту
жизни кладут на алтарь любимого дела. Непонятно было, как он спит и спит ли
вообще. За день настрочить целую кипу листов, распушить за нерадивость
человек тридцать - сорок (и, заметьте, - поодиночке!), произнести речь на
митинге, посвященном введению всеобщей добровольной секурации,
потренировать руки, ноги и зубы для грядущих посленовогодних забав,
провести три совещания (вот что он еще полюбил!), пять летучек, десяток
инструктажей, поучаствовать вечером в обязательном мозговом штурме,
доложиться Папе, поговорить с ним сугубо конфиденциально, просто
конфиденциально, затем доверительно, потом еще при двух свидетелях и по
телефону, пройтись рейдом по окраинам города, провернуть еще тысячу разных
дел и учеба, учеба, учеба - ведь дело-то новое для него! Да разве под силу
такое обычному человеку?
Члены организации ворчали, вспоминая о тех славных временах, когда
характер работы был несколько иным, некоторые даже заверяли жен и любовниц,
что завтра же положат на стол заявление об уходе; с коллегами, впрочем,
обидами не делились. Удивлялись несправедливости: за работу, во много раз
более трудную и хлопотную, чем прежние занятия под началом Папы Зануды,
секураторам положено жалование прямо-таки нищенское, ни в какое сравнение
не идут прежние их доходы. Странно, ох как нелепо и странно устроен мир!
И тем не менее время шло, а организация работала превосходно: к