"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава девятая

Александр Иванович Иконников осунулся, заострился лицом. Тоска подкатывала к горлу, затылок ломило. За окнами набирает силу весна, солнце сучит из сосулек бусяные нити, искрами бежит по голым стволам. Истошно вопят грачи, которых в городе стало видимо-невидимо. Эта весна — не для Иконникова.

Стопка книг перед ним по статистике и экономике. Одна уж целый час раскрыта на тридцатой странице. В тетрадке быстрыми кренистыми буквами записано и подперто чертою: «Материальная основа жизни есть единственный базис всей исторической эволюции, по отношению к которому все прочее — право, нравственность, наука, религия — играет роль только надстроек».

Иконников — не кабинетный червь. Страсти к холодной теории он никогда не испытывал. Деятельная натура его с трудом приспосабливалась к вынужденному прозябанию. Дом превратили в тюрьму, выводят на прогулки по собственному двору. Но разве заключить в четыре стенки мозг, дух человеческий?

Он понимал: ничего не вернется, будущее его может оказаться страшным. Но нет сожаления, нет! По всей губернии посеяны зерна революции. Когда-нибудь они прорастут остриями справедливых штыков.

В семинарии стоял он коленками на горохе за такие думы. А потом — увлечение теологией, удивление перед черным стволом невежества, от которого пышно отпочковались индуизмы, буддизмы, христианство, ислам… Практический ум искал корней, обоняние определяло гнилостные запахи. Анафема вору и богоотступнику и обругателю святой церкви Стеньке Разину со всеми его единомышленниками, анафема Емельке Пугачеву. Священник Петр Мысловский выпытывает у декабристов сведения об участниках движения и за это получает орден святой Анны, чин протоиерея, звание члена Академии наук… Митрополит Филарет призывает с терпением ожидать от начальства исправительных распоряжений. Ложь, лицемерие, мерзость…

Сколько передумано, пережито. Молодость кончилась раньше, чем пришли годы физической зрелости… Однако сегодня трудно думать. В голове сумбур воспоминаний, прошлое и настоящее перемешивается без видимых связей. Устал, устал…

Однако до чего же везет этому Кулышову. В том, что человека, из монархических побуждений пошедшего на предательство, произвели в унтер-офицеры и назначили воспитателем в военное училище топографов и писарей, — своя логика. Государству необходимы все новые и новые доносчики, а их надо выпестовывать. Но где логика в ином? Почему именно Кулышов вывел приготовишек на прогулку и как раз к тому самому месту? Почему двое приготовишек, не страшась наказания, кувыркнулись вниз и мешок с частями станка обнаружился?

Впрочем, не это важно сейчас. Лошкарев ликует. Александр Иванович знал, в чей карман идут благотворительные деньги. И не нашли бы станок — рано или поздно Иконникова ожидал арест. Но лучше бы позже, лучше бы позже… И не в жандармском бы управлении произносить речи!.. Но верил он: чувства его, мысли станут сутью жизни Ирадиона Костенко, Бочарова, всех, кто остался еще на воле.

И все-таки как часто подступали к горлу спазмы, хотелось кричать, бить кулаками в дверь. Дурацкая болезнь изнутри подтачивала волю. Открыл врач совсем недавно катаррально-ревматическое поражение грудных органов. Благо, Анастасия не знает…

С благодарностью, потрясенный, целовал он ее руки. Ни жалобы, ни упрека. Ровная, теплая, внимательная, мягкие целебные пальцы, снимающие боль. А ведь она ждет ребенка!

— Не беспокойся обо мне, Александр Иванович, мы, бабы, народ живучий.

Нарочно огрубила слова, чтобы не губить их высокопарностью. И откуда в женщинах столько силы?

Там, за пределами загородного сада — Сибирский тракт. Иконников еще не родился, когда прошли по нему, звякая железом, чуть ли не полторы сотни декабристов. А за ними пустились в путь, жены-дворянки, нежные телом и лицом, — на каторгу! Три года назад в серых арестантских халатах пробрели петрашевцы, а следом на телегах — женщины, ребятишки… В Сибирь, в Сибирь!..

Не было мочи сдерживать чувства, не было слов облегчить душу. И не верящий в бога Иконников вдруг опустился на колени перед полкою книг и прерывисто зашептал:

— Господи, помилуй матерей наших, жен и подруг наших, утешь их в великой скорби, умерь их великие муки. Дай нам духу быть равными им по разуму и верности.

Устыдился себя, но успокоила душу молитва. И когда вошла Анастасия, Иконников, просветленный, протянул ей руки.

И погас еще один день, уронил прощальный луч на пустой стол в гостиной, на корешки библиотечных книг. А Иконников снова за чтением, голова свежа, мысли просторны. Нет таких заборов, которыми можно было бы обнести человеческий ум.

Тихо открывается дверь кабинета. Опять Анастасия. Улыбается, прижимает палец к губам, вводит Ирадиона Костенку. Но как он проник в дом?

— Через подвал, Александр Иванович, ящеркой.

Татарское лицо парня сияет, волосы схвачены ремешком — мастеровой.

— Приказывайте, Александр Иванович, что нам делать? — спросил Ирадион, весело оглядывая кабинет.

— Молодчина, умница!.. Прежде всего — наладить связь с Казанью. Переписывать прокламации от руки и распространять всеми возможными способами. И осторожность, осторожность — самое славное. Не торопитесь, чтобы не испортить дело. Обдумайте все, соберитесь.

Ирадион подошел поближе:

— Бочарову доверять ли? Мало его знаем.

— Думаю, вполне можно.

— А Кулышова, эту гадюку, порешил я убить! — тряхнул волосами Костенко.

Иконников даже руками замахал:

— Да ты с ума сошел. Все погубишь, нас подведешь. Запрещаю! Для того-то мы и должны работать, — добавил укоризненно, — чтобы кулышовы переходили к нам.

За окнами ветер вызванивал железом. Будто издалека, с Сибирского тракта, доносился этот пересыпчатый звон.

Четыре офицера баталиона поручились за Георгия Михеля, и теперь он под домашним арестом. Денщик ходит за подпоручиком доброй мамкой, чуть не с ложечки кормит. Но подпоручик небрит, глаза в красных обводьях. Стонет от ярости. С прокламациями, с просветительными речами пошли против штыков, против гигантской машины, зубья которой оттачивались и пригонялись веками! Набросив на плечи сюртук, Михель выбежал на крыльцо. Подморозило к ночи, но пахнет, как пахнет весной. Трудно объяснить эти запахи. Их рождает осевший снег, задремавшие почки, бревенчатые стены. Скорее всего, это… да, запах юного вина, кисловатого, терпкого, незабродившего. Замолаживающий запах.

Прошедшей весной показывал Капитоныч Михелю кладбище. На деревьях пощелкивали почки, зеленая дымка окутывала ветви. Свистели ошалелые птицы. Молоденькая трава пробивалась возле мраморных плит, гранитных бараньих лбов надгробий. Не было грусти, не являлась холодная мысль о том, что и ты когда-то обратишься в тлен, в прах, в землю, из которой произрастают деревья и травы.

Капитоныч торжественно остановился возле памятника герою Отечественной войны майору Теплову. Встал во фрунт, сморгнул слезинку: Крым вспоминает старый бомбардир. У Михеля не было таких воспоминаний. Вежливо помолчал, тихонько пошел к церкви. Лаптями, сапогами, костылями убита вокруг нее земля. И круглая чугунная плита в этой земле. Отвратительный чугунный змей обвился, вцепился пастью в свой хвост. Посередине два провала — два вытекших человеческих глаза, дыра вместо носа, горький рот, как на масках греческой трагедии. Провалы забиты пылью, затерты навозом. Церковным вытертым полууставом — посвящение. Не все смог Михель разобрать. Дочь пермского исправника Тася… Даже после смерти топчут юность! У Михеля волосы зашевелились.

И вот теперь опять почему-то вспомнилась эта чугунная плита, На баталионном плацу вчерашние мужики тянут носок, едят глазами начальство. Барабан, барабан, барабан!.. Винтовки Карля. К ноге! На ру-ку! Пачками — пли! Слепые пули смертью жалят землепашцев, мастеровых людей. Над телами расстрелянных топчутся равнодушные сапоги, лапти, туфельки…

Подпоручик совсем зазяб. Надо было возвращаться. Но комната, которой прежде он как-то не замечал, стала тюремной каморой.

— Георгий Иванович, голубчик, — забеспокоился денщик, — застудитесь, не ровен час. Пожалуйте бриться: я приготовил.

— Ты прав, Петр, ты прав. Можно и застудиться.