"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава восьмая

Верба, верба, пушистая живулька посреди сугробов! Какими тайниками чуткой своей души знаешь ты весну, где ловишь первое веяние далекого тепла? Или красные ветки твои сами настояны солнцем и только ждут первых звоночков робкой капели? Сыплются чешуйки на глазурь холодного наста: проклевываются бело-дымчатые птенцы.

Люди ломают ветки, тащат их в темные жилища свои, приносят в жертву постноликим богам. И пылятся маленькие пушистые чучела в кровянистом зареве лампадок, в масляном чаду свечей.

Блинами насыщают люди свои утробы, постами и молитвами гасят вожделения. Лгут сами себе, лгут ближнему и дальнему. Сытость духа и плоти — суть их забот и похотей. И всякий, кто по-иному жаждет жить, будет сломан.

Время равноденствия еще не пришло. Но в глуби тайги, там, куда не дотянутся жадные руки, цветет верба. Будет время, будет: молодо-зелено вспыхнут листочки, молнии света побегут по веткам и стволам. И ахнет, пробудится тайга, зашумит, загуляет буйной силой, загремит стоголосым эхом.

Но темнотой и болью живет еще Костя Бочаров. Осиротел Костя, осиротел. Думал ли он тогда, пробираясь к Разгуляю в снежных заносах, что не увидит больше ни Феодосия, ни Михеля? Не думал, не думал. Очутился в постели, кидало то в жар, то в озноб. И мерещились в белых метельных космах какие-то отверстые склепы, и мнилось, будто ладони Наденьки ласкают мокрый лоб, сгоняют пестрых дятлов, долбящих виски. И Костя улыбался и целовал жилку на тонком запястье ее руки…

К утру он обильно вспотел, заснул крепко, глубоко. А потом хозяйка ласковенько разбудила его на службу. Она собралась уже куда-то, уже повязала свой схимнический платок и только ждала, когда постоялец напьется чаю.

— Ну слава богу, слава богу, — повторяла она, — господь милостив и велики деяния его. Сим попереша льва и змия…

На макушке церкви прыгало золотое пламя, в ушах мягко гудели малиновые шмели. На душе было ясно, легко, словно отмыли ее теплой водой.

В канцелярии встретили Костю, будто именинника. Старый, высохший, как подвальная картошка, чиновник Левшин потряс руку ему:

— А мы, грешным делом, подумывали…

— Но что же случилось? — недоумевал Костя.

— Нигилистов поймали, — согнувшись к нему через стол, зашептал Левшин, хотя вся канцелярия об этом уже знала, — возмутителей и головорезов. И куда вознеслись! В чиновники особых поручений! — Он изумленно отшатнулся. — Особых поручений… — Сел, и стариковские глаза его вскинулись к потолку, словно к недосягаемой вершине.

Костя помертвел, зарябили перед глазами журналы, заплясали цифры. Неужели нашли станок, неужели Александру Ивановичу грозит тюрьма! Он сейчас выбежит из-за стола, помчится к дому Иконникова… Он должен и теперь быть с ним!..

Он поднялся, стопкой собрал журналы, наложил на чернильницу перо.

— Бочаров, пожалуйте к господину горному начальнику, — позвал кто-то.

И будто на удавке потянуло Костю через коридор с навощенным паркетом к высоким резным дверям, и он очутился перед столом полковника, смутно сознавая, что не уйдет никуда.

— Вы не больны, Бочаров? — спрашивал полковник, сидя в своем кресле над кипою бумаг.

— Да, я плохо себя чувствую. — Костя собрался с мыслями и теперь уже ясно видел усы полковника, его добрые, навыкат, глаза.

— Это пройдет, — сказал полковник, — надеюсь, что пройдет. Сегодня мы должны разобрать статью в «Горном журнале», касающуюся строительства современных заводов. Это весьма срочно. И посему предлагаю вам тотчас же ко мне поехать и приступить…

Статья была бесконечной. В ней сравнивались проекты английских, американских и французских заводов с немецкими, и последним автор оказывал явное предпочтение. Костя с трудом вчитывался в унылые строчки о расстановке цехов и потоке грузов, полковник записывал. Иногда Бочаров замолкал на полуслове, закрывал глаза. Нестеровский качал головой и напоминал: «Ну-с».

Костя отказался от ужина: он в самом деле плохо себя чувствовал. С трудом отыскав рукава шинели, оделся, побежал по скользким улицам.

Только два окна светились во всем доме Иконникова. У входа стоял жандарм, колотя каблуком о каблук, сотрясая воздух зычным кашлем. И висел в полутьме над домом гигантский скелет собора.

Вобрав голову в плечи, Костя медленно двинулся вдоль берега. Дерево оказалось далеко. Оно все так же склонялось над яром, будто заглядывало вниз, на заснеженную реку. Но теперь не металось, не заламывало ветви — оцепенело в отчаянии.

Бочаров остановился рядом с ним, спрятал озябшие руки в рукава. «Так вот, — вдруг суеверно подумал он, — вот что предвещала комета».

На заре синицы вытенькивают из горлышка студеные струйки. Колокола на заре чисты и прозрачны: не осела еще на них копоть человеческого дыхания. И мысли перед восходом солнца строги и ясны.

За одну ночь наметалась на лбу Бочарова крепкая стежка. Стараясь не разбудить хозяйку, оделся, притворил за собою дверь. У церкви толпились разгуляйские прихожане. Он поднял глаза на колокольню, но не перекрестился.

В гимназии строем уводили их на молитву, в институте — тоже. Но будущие инженеры не были особо религиозны. Законы строения земли и солнечной системы, законы бытия металлов и горных пород почитали они выше Евангелия. У Кости был свой бог. Он никак не представлял его, не считал всемогущим. Накрывшись холодным одеялом, шептал перед сном: «Господи, прости и благослови всех моих родных, близких и знакомых и помоги мне, о господи!» Это успокаивало, убаюкивало. Но тогда не снилась камора в пять шагов от двери до стены с решеткой…

Вчера она представилась близко, словно опять открылась перед ним. Вчера посыльный под расписку подал Бочарову предписание явиться в жандармское управление. Рано поздравляли чиновники, рано. Однако страха не было, как не было и никаких определенных мыслей, ибо трудно предположить, что ожидало в этой канцелярии. Почему-то вспомнилась матушка. Вот сидит она в кресле у маленького закопченного камина. Часы с кукушкой качают маятником, мурлычет кошка у ног. Мама положила на колени еще одну шляпку, к полям которой подшивала изнутри оборку-мармотку. Смотрит в окно, думает о своем Косте…

Воздух к вечеру захолодел, стал колючим, льдистым. Под ногами хрустело, словно шел Костя по битому стеклу. Он свернул к кладбищенской ограде, миновал ворота, прошагал к сторожке. В оконце ее не было света. Постучал, услышал хриплый голос и так обрадовался, будто из метели выбрался к жилью.

Капитоныч сумерничал, устроившись на топчане, трубка то озаряла его усы и нос, то побулькивала, попискивала, угасая.

— Жалко ребят, — поохивал Капитоныч, — с голыми руками на броню пошли… Завернули они как-то ко мне, разговорились про жизнь. Феодосий-то все намеками вроде того, что нынче так получается: конь боится запрягальщика, запрягальщик — коня. Вот, дескать, и надо бы им без лишнего глазу обсуждать, как же это так происходит. Несколько раз заходили, прощупывали меня. И стали за еврейским кладбищем собираться, пока Иконников свою читальню не затеял. А я, значит, на часах стою, колотушкой сигналы играю…

— Что делать, Капитоныч, ведь надо же что-то делать!

— А ты не бойся. Поди, в штаны чуть не наложил со страху… — Старый бомбардир закашлялся, а все же договорил: — Смерти бояться — на свете не жить. — И принялся насасывать трубку, видимо выжидая, что ответит Бочаров.

— Утром вызывают меня в канцелярию Комарова. Допрос или что-то другое? Если допрос, если я все выскажу, если швырну им в лицо все, что здесь накипело, — Костя пристукнул кулаком по груди, — вдруг во вред это будет моим друзьям?..

— А ты сам думай, за мою спину не лезь. Нынче все так: малый прячется за старого, старый за малого. Некрасов да Михель не прятались. Верно сказано: смелого ищи в тюрьме, глупого в попах.

— Вот, вот! — Костя вскочил, будто приняв решение, обнял старика за плечи. — Спасибо тебе, Капитоныч, спасибо!..

Ночь он провел худо. Видел, будто Александр Иванович говорит: «Воспользуйся тем, что ты не за решеткой, продолжай наше дело. Наводни город, губернию прокламациями!» Именно, именно! Тогда жандармам придет в голову, что Иконников не был виновен!.. Как это сделать, с кем? Отыскать тех, кто ушел от комаровских лап, отыскать!.. Да, вот прокламации. Их передают из рук в руки. Город взволнован. В сельской избе тайно собрались крестьяне, слушают грамотея… В руках у Наденьки жгучие листки. «Смотри, папа, — говорит Наденька, — опять появились эти отважные безумцы…»

Ранний час был, а в жандармском управлении уже суетились чиновники настраивали перья, разглядывая их на свет. Костя открыл грузные, как крепостные ворота, двери.

— Куды лезешь? — зашевелил усами бравый жандарм, стоявший подле лестничного марша.

Бочаров протянул предписание.

— Софрошкин, — закричал жандарм зычно, — сопроводи!

Сверху выбежал тощий ржавый унтер, пошарил взглядом, зашел со спины.

— Пожалуйте вперед.

Внутри у Кости обмерло. Будто во сне миновал он лестницу, заметил офицера, перед которым вытянулся унтер. Офицер удовлетворенно кивнул, скрылся за высокими дубовыми дверями, потом распахнул их:

— Прошу!

И увидел Костя Александра Ивановича, увидел Феодосия, Михеля увидел, бросился к ним, но Иконников одним быстрым взглядом остановил его у порога, а потом с безразличным выражением, даже чуточку сонно уставился на угол стола. Он сидел против Комарова, остальные стояли; Михель Бочарову подмигнул, Феодосий передернул костлявыми сильными плечами.

Подполковник Комаров горою над столом возвышался. Пуговицы на мундире сияли, эполеты простирались двумя пышными крылами. Но лицо измятое, огуречной желтизны. Худо подполковнику. Численность приверженцев Иконникова куда пространнее, чем обличаемых следственным делом. Комаров это понимал, об этом твердил губернатор. Однако Иконникова нечем припереть к стенке: обыски ничего не дают, пустыми остаются сети. Власть бы Комарову — всех семинаристов, студентов, всех сплавленных в Пермь смутьянов — в Сибирь! Гневается Третье отделение, государь ждет решительных, мер по всей губернии. Позор, господин подполковник, позор. Если флигель-адъютант Мезенцев сумеет перетряхнуть все заново — карьере конец. От сегодняшнего допроса тоже не будет проку, но еще раз прощупать стоит. И потому подполковник радушным жестом, приглашает Бочарова к столу.

— Нам стало известно, что именно вы заказывали и укрывали, станок.

— Какой станок, господин подполковник? — заморгал Костя, чувствуя себя, однако, весьма неловко под тяжелым взглядом Комарова.

— Подпоручик Михель утверждает, что солдат Кулышов наклеветал на него по личным мотивам, а станок заказывали и укрывали вы.

— Нелепость, — засмеялся Михель, — последнего я не утверждал.

— Как часто вы посещали библиотеку? — Подполковник подул из ноздрей на усы.

— Раза два-три. — Костя успокаивался.

— О чем с вами говорил Иконников?

— Только рекомендовал книги.

— Какие?

— Дозволенные цензурою.

— Что заставило вас погубить молодые свои годы? — отнесся Комаров к Феодосию и Михелю.

Феодосий провел пятернею по волосам, сказал густо:

— И будем мы питать до гроба вражду к бичам страны родной.

— Вы, господин жандарм, — ответил Михель.

— Довольно нелепостей! — Иконников резко поднялся, и не жандарм, а он показался Косте обвинителем. — Вы дали мне возможность хладнокровно поразмыслить над тем, что происходит. При нашем строе любое противоречие, любое разногласие — уже смертельная борьба. Людей преследуют за то, что они мыслят иначе, нежели власть предержащие. Гасится именно то, что составляет внутреннюю потребность человека: право высказаться открыто. Но ведь преследовать мысли, значит, будить их, будить!

Костя чувствовал: Иконников говорит не для жандармского подполковника, а для него, для Михеля, для Некрасова. Говорит то, что угнетало душу Бочарова и не находило выхода. Он стоял, потрясенный смелостью мыслей Александра Ивановича, видел только его гневное лицо, его сухие блестящие глаза.

— Молчать, — глухо выдавил из себя жандарм. — Вы забываетесь… Я не дозволю, чтобы в этом кабинете произносились статьи журнальных пашквилянтов!

— Я высказываю собственные суждения, — возвысил голос Александр Иванович. — Вы называете пашквилянтами писателей, которые возбуждают разум, обращаются к чести и совести человеческой. О двужильные российские литераторы! Сколько их ни давят, сколько ни глушат их, не станут они торговать своими убеждениями. Иностранные писатели в каждом цивилизованном государстве считаются передовыми членами образованного общества. А наши? Не смеют выразить ни мыслей, ни порывов души. Что там Сибирь, тюрьма? Просто не допускают их к общению с людьми. Значит, дела в государстве обстоят плохо, и все равно никто не поверит воплям восторга, которыми заполняют печать продажные писаки. А молодежь, — Иконников обернулся к Бочарову, Михелю и Некрасову, — ее-то не заставишь быть благонамеренной, когда терять нечего!

— Увести! — закричал Комаров. В дверь вбежали два жандарма.

«С ними, я буду с ними!» — чуть не воскликнул Костя; сердце заколотилось под самым горлом.

— Вы останьтесь, — приказал подполковник.

Тяжелая дверь захлопнулась, но Костя успел заметить глаза Иконникова, оглянувшегося прощально: «Держись, не опускайся духом».

— Прошу меня арестовать или освободить невиновных, — почти умоляюще заговорил Бочаров, но подполковник перебил его:

— Невиновных мы не арестовываем. — Опустился в кресло, положил на стол огромные локти. — Пока у нас нет нужды вас задерживать. За вас поручился горный начальник пермских заводов полковник Нестеровский. Его поручительству мы вполне доверяем. Ваш порыв вполне понятен, но не благороден.

Жандарм замолчал; Костя с ненавистью смотрел на его толстые, в рыжей шерсти, пальцы. Ему опять показалось, будто в них мамино письмо. «Полковник Нестеровский поручился, полковник Нестеровский поручился», — стучало в висках.

— Мы предлагаем вам выявить, — сказал Комаров, — что делает в доме Нестеровских девица Колпакова. Привлечь ее к следствию ни оснований, ни прав мы не имеем. Однако подозреваем — она старалась совратить дочь полковника… Ее слова, поступки — нам все интересно…

Костя вспомнил первую встречу с Ольгой, опять взглянул на пальцы Комарова.

— Я решительно отказываюсь. Шпионить в доме человека, который поручился…

— У вас есть время подумать. Господин Воронич, — позвал Комаров офицера, — проводите!

Взвинченный, прибежал Костя в канцелярию, едва расслышал, что экзекутор требует его к себе.

— Э-э, — скрипуче протянул тот, лаская сосульками пальцев бумагу, — приказано с завтрашнего дня быть вам в отпуску. А сейчас явиться по месту жительства господина полковника. — Он с особым интересом оглядел Бочарова: по-видимому, не очень-то понимал, почему начальство столь благоволит к этакому ощипышу…

Встретила Бочарова Наденька. В строгом, с высоким воротом платье, в убранных башнею волосах гнутая гребенка, острые локотки. Обе руки протянула Косте, он не посмел их удержать.

— Папа вас ждет!

Жарко стало ушам. Он заторопился, цепляясь за углы, за кресла, к далекому кабинету; она засмеялась вслед.

Полковник был в мундире, подусники стояли торчком.

— Временно мы принимаем другого регистратора, Константин Петрович, — напористо приступил он к делу. — А вам придется заниматься самостоятельно и много. — Указал на этажерку, которой прежде здесь не было; на ее полках теснились корешки технических книг. — Кабинетом в мое отсутствие распоряжайтесь. Я буду вас репетировать и экзаменовать.

— Господин полковник. — Костя прижал оба кулака к пуговицам. — Скажите, пожалуйста, почему вы за меня… поручились?

— Видите ли, молодой человек, во-первых, это сейчас в моде, а во-вторых, я очень поверил в вас. Если вы не хотите чувствовать себя должником, возражать не буду: такая возможность со временем представится. Да и сейчас я буду требовать от вас немалого. До лета будущего года вы должны пройти курс производства стали, познакомиться с технологической и баллистической основами артиллерийских орудий, пристально следить за статьями «Горного журнала» и прочих изданий… И еще — я вправе потребовать от вас, чтобы вы не решали никаких серьезных моментов своей жизни без моего совета… Я ухожу. Потребуется чай — без стеснения зовите прислугу. Желаю успеха.

Костя ошалело посмотрел на книги, помотал головой. Корешки изданий темнели, желтели, зеленели перед ним, будто стволы деревьев. Наконец понемногу стал он соображать. Увидел «Практическую механику» Вейсбаха, труды Кирпичева «Орудия и снаряды», Майевского «Курс внешней баллистики». Подсел к столу, намусолил палец. В животе жалобно состонало, но позвонить прислуге так и не решился.