"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава третья

Хозяйка оказалась богомольной. Даже подол ее черного, похожего на власяницу платья побелел на коленях. После заутрени часами просила она о чем-то иконостас, утыканный старыми вербами, убранный стружковыми цветами. Шептала неразборчиво, кланялась — лбом до полу. Однако Бочарова она и видом не упрекала, когда он принимался за еду не перекрестившись и на иконы, подсвеченные негасимой лампадкою, глядел без подобающего трепета.

На другой либо на третий день посоветовала она Косте поглядеть город:

— Чего затворником-то сидишь. Этак и от ума отстать недолго.

Он послушно оделся. Мороз, кажется, отмяк, но деревья над кладбищем были в той же голубоватой куржавине, и отдаленные голоса, вскрипы шагов слышались так же звучно, отчетливо.

У церкви бранились мужики и бабы в лохмотьях, садились в снег, выбрасывали перед собой шапки, рогожки, посудины. Он заторопился мимо ворот.

В Разгуляе кабаки, видимо, так и не закрывались. Снег возле них был ноздреват, желт, у привязей остались клочки сена. Кто-то старательно пел в кабаке с угла, настолько растягивая каждое слово, что всякий смысл пропадал.

От Разгуляя Костя наугад свернул направо. Заснеженный склон оврага круто падал вниз. В середине курился глазок проруби, и женщина в платке гасила его ведром. Слева было что-то вроде моста, какие-то деревянные строения с трубами, дальше высилась широкоплечая старинная церковь с маленькой головой. А прямо перед ним подымался другой склон оврага. Четыре деревянных сарая стояли наверху. Над крышами грибами замер дым. Маленькие фигурки людей выбегали из сараев, суетились около неприкрытых снегом штабелей кирпича. За сараями был лес, редкий, вырубленный, страшный в своей оголенности. И над его макушками откуда-то издалека, едва различимо, плыл колокольный звон. Костя насторожил слух: нет, только почудилось! Направился к центру города…

Одноэтажный, но внушительный дом губернатора с гербом над парадным подъездом, городская управа, женское Мариинское училище первого разряда, гимназия, военное училище топографов и писарей — все это тяготело к центру, к Сибирской улице. В торговых рядах перед праздниками было шумно, пестро. Дорогие шубы, тулупы, армяки. Купцы щелкали тяжкими портсигарами, бренчали брелоками, распахнув меховитые отвороты. Стылыми голосами кричали мальчишки, сбитенщики, торговцы щами, вареным горохом. На горшках с варевом сидели задастые тетки — чтоб не остывало. Желтый испитой старик с застывшей на кончике носа каплей встряхивал бумажными листками, бормотал — больше для себя:

— Вот «Дядя шут гороховый со племянники, чепухой и дребеденью», вот «Смех и горе», вот «Говорун», вот «Ороскоп кота», басня господина Федорова…[1]

Ниже, у самого берега Камы, степенные строгановские приказчики отмеряли манерками соль. Народу здесь было немного, и Костя быстро миновал ряды. Оказался над обрывом. Под ним — захороненные снегами причалы, баржи, широкая волнистая равнина, по которой бежал леденящий ветер. На той стороне косматым ворсом курчавились леса, расстилались до самого дымчатого горизонта.

Незаметно для себя очутился Костя под кафедральным собором. Высокий шпиль нес в туманное небо золоченый крест, посвечивали колокола на звонницах. Литые круглые колонны перед входом, между ними нищие, старухи в черном. Озябший Костя поднялся по ступеням, вошел в густое от запахов ладана и воска тепло.

В соборе в этот час было гулко и пусто, горели яркими точками лампады под гвоздями на бледных ногах Христа, под образами: Царские врата из деревянных искусных кружев были заперты. Золотым, зеленым и красным матово отливала роспись иконостасов. Кособокий старик в потрепанной, закапанной воском рясе нес в обеих ладонях пучок свечей, сердито оглядел Костю. Бочарову стало неловко, и он заторопился на холод.

Бездеятельность угнетала. Были бы книги — хоть они помогли бы коротать время. Дни тянулись длинные, никчемные. И опять вызревала обида: за что, за что? Да и кому он нужен, для чего живет? Стужа высекала слезы. Костя побежал к Разгуляю, стуча зубами, задыхаясь от жалости к себе…

Хозяйка стала совсем незаметной, шуршала в углах либо, двигая губами, словно пережевывая что-то, читала толстую, в медалях воска, книгу «Ветхого завета». Костя гадал: какими-то бедами или одинокой жизнью своей так измаяна вдова, и жалел ее. Она кормила его и никогда ни о чем не спрашивала, ничего не рассказывала сама. Он ни разу еще не видел ее лица, затемненного платком, не мог определить, какого цвета у нее глаза. Она молилась, он не мог молиться. Он изнывал: некуда было деть руки, даже собственное тело становилось лишним, чужим.

Он выходил к сараю, брал топор, ставил на попа стылое полено, неумело размахивался. Полено отпрыгивало в сторону, топор по обух втыкался в снег. Ах так! Погоди, я тебя все равно доконаю! Опять полено стоит торчмя. С хрустом зажимают топор сучки. Костя бьет через голову, еще, еще. Долго крутится, стараясь раскачать топор. Вытащил. Ух! С жалобным стоном разлетается полено. Как играет сила! Хочется еще, еще ощутить ее, и он выбирает поленья покрепче, позаковыристей…

Вот уже затемнело, не видно куда рубить. Костя прислонил топор к поленнице, ушел от сарая. Не хотелось зажигать огня. Сидел на лавке, опустив плечи, сцепив пальцы.

Кто-то осторожно постучал в раму. Зачем прихромал этот старик, чего ему надо?

— Собирайся-ко, пошли ко мне. — Капитоныч значительно нахмурился.

— Сегодня я занят.

— Ну, ну век долог, да час дорог. Спрашивают тебя.

— Кто еще?

— Дьякон с гривой да служивый. Идешь, что ли?

Бочаров нехотя застегнул шинель. Старик ковылял ходко, торопился. От луны посветлело, на воротах чугунные кресты будто выбелены мелом. Стараясь не смотреть на расчищенные меж деревьев крайние склепы, Костя шел за сторожем.

Молодой офицер и жилистый парень поднялись навстречу. Офицер славно улыбнулся, ущипнул себя за ус, парень смотрел со спокойным любопытством. Капитоныч забрал побрякушку, запел неверным голосом про вора-французика, напустил в сторожку холоду.

— Будем знакомы, — сказал офицер, протянул руку. — Георгий Михель.

— Феодосий, — густо проговорил парень, жамкнув ладонь.

«Из семинаристов», — решил Костя. — Чем могу? — Все же с опаской взглянул на офицера.

— Здешнее общество распространения грамотности уполномочило нас привлечь вас, сударь, как человека образованного, к деятельности его, — заученно сказал офицер. — Если вы согласны, то просим в пятницу в библиотеку Александра Ивановича Иконникова, в шесть часов вечера.

— Да ты не сомневайся, — прогудел семинарист, — иначе с тоски замрешь. Садись-ка и говори как на духу, за что угодил в наши палестины.

Скрывать было нечего, Костя ответил коротко.

— Значит, условились, — сказал офицер. — Будем ждать.

Втроем вышли за ограду. Офицер поставил воротник, дрогнул плечом:

— Холодно в Перми.

— Скоро потеплеет. — Семинарист тронул Костю за рукав. — Потеплеет.

В окошках светилось. Хозяйка открыла дверь, пропустила Костю перед собой:

— А я уж напугалась — не случилось ли чего.

— Пригласили в библиотеку к Иконникову, — обрадовано ответил Бочаров. — Сами пригласили!..

— Вот и славно, вот и славно, а то бродишь как неприкаянный.

Косте даже не показалось странным, что хозяйка так оживилась. Он ушел к себе за перегородку, упал на кровать, сунул руки за голову и облегченно засмеялся.

— Ну, какой этот студент? — спрашивал Иконников Феодосия.

— Чистый ангел. Однако совратим. Сатрапы сами его к нам пихнули, иного пути ему нету.

— Доверять можно?

— Вскорости же испытаем.

— Отлично. А ты поезжай, Анастасия тебе передаст деньги.

Они стояли в коротком коридоре. В окно, наполовину заставленное старым шкапом, виднелся угол дома, где жили профессора и прочие чины семинарии. Голая ветка тянулась поперек, уперлась в камень. Иконников прикрыл глаза.

Был он сегодня желт, под глазами словно легли паутинки. Совещания с мировыми посредниками и акцизными были муторны, пользы ни на грош. Повторяют ораторы набившие оскомину прописи, непременно кивают на государя-императора, а от практических выводов блудливо прячутся.

Иконников потер ладонью нос, вошел за Феодосией в читательную залу. Человек пятнадцать расположились в ее тесноте между полок с книгами и журналами. Многие стоя перебирали страницы: кресел не хватало. Подпоручик Михель устроился на подоконнике, поглядывая во двор. Историк Смышляев — редкий ныне гость, в добротном английского покроя сюртуке, в жилетке, при черном шелковистом галстуке под крахмальным воротником, подняв палец, втолковывал что-то двум бывшим семинаристам, по-прежнему угловатым и гривастым.

— Так вот, — выждав тишины, деловито сказал Иконников. — Прокламации «Что нужно народу?» мы отпечатаем несколько тысяч. А покамест договоримся: едущие на каникулы берут с собою переписанные от руки…

— Не вижу ее особенной ценности, — возразил Смышляев, поигрывая костяным ножичком, предназначенным для разрезания книжных листов.

— Еще бы, вы человек богатый, — протянул Феодосий.

— Погоди, Некрасов. — Иконников поднял ладонь. — Думаю — это программа будущего тайного общества. Ее необходимо знать всем честным людям.

— Вы не раз убедились, Александр Иванович, что я целиком на вашей стороне, — примирительно заговорил Смышляев. — Однако тайные общества ни к чему еще не приводили. В этом признаются, например, и декабристы, если вы прочли повнимательнее последние выпуски «Полярной звезды».

— Напротив, я усматриваю в этом их прозрение. Нужно такое тайное общество, которое разбудило бы грозную силу: пятьдесят миллионов крестьян!

Смышляев горестно вздохнул, положил ножичек на журнал:

— Государь даровал декабристам свободу…

— Свободу? — живо перебил Иконников, не дав историку закончить мысль. — Но сколько же их осталось в живых? Да и что за свобода, когда им запрещено вспоминать, запрещено высказываться? Свобода с замком на губах!

— Не в меру подла наша российская жизнь, — загудел Феодосий. — Правды у нас днем с огнем не сыщешь, о какой уж тут свободе! — он махнул рукой.

— Вы слишком молоды, и мне жаль вас, — грустно произнес Смышляев.

Иконников быстро оглядел собрание, оставившее все занятия:

— Молодым и рисковать. На склоне лет озираешься на семью, на имущество, на свою подагру. А в молодости не задумываешься, что есть покой…

— Вместе мы, Александр Иванович, отстаиваем прогресс, вместе ратуем за просвещение. Но толкать пылких юношей в тюрьмы, под пули — увольте, господа, увольте! — Смышляев даже оттолкнулся от чего-то невидимого. — Супруга моя очень больна, и в скором времени мне придется снова выезжать за границу. Но на сей раз я ничего по возвращении вам не привезу. Ибо сочинения наших эмигрантов, направленные противу общественных пороков, присущих любому государству, вы толкуете слишком вольно. А засим прощайте!

— До свидания, Дмитрий Дмитриевич, — сказал Иконников.

Суетливо собрались, заторопились за Смышляевым зять его Солодников, врач Кротков и еще несколько человек.

— Скатертью дорожка, — закричал Ирадион Костенко, татарского вида длинноволосый парень, бывший студент Харьковского университета.

— Забегали. — Михель пощупал усы. — Чуют: порохом воняет.

Иконников жестом подозвал всех поближе, стал спрашивать, кто куда поедет на святки.

Библиотека Иконникова была рядом с кафедральным собором, и Костя довольно скоро отыскал ее. Потянул на себя тяжелую, с витою ручкою дверь. В прихожей было не слишком-то светло, в одиноком бра боролись с нагаром две свечи. И все же Бочаров разглядел девушку, которая только что сняла шубу и обернулась на стук двери. У девушки круглое лицо с шалым румянцем во всю щеку, чертенята в глазах.

— Вы к кому, сударь? — слишком громко, показалось Косте, спросила она.

Офицера Костя запомнил и теперь сослался на его рекомендацию.

— Стало быть, новенький, — засмеялась девушка, вдруг схватила Костю за руку, подтянула к свету. — Подходящ!.. Только тут скука смертная, одни разговоры… Все собрались? — отнеслась к горничной, вышедшей на голоса. — Разоблачайся, сударь, здесь можно по-домашнему. Звать-то как?

Костя представился, весьма смущенный этим словесным каскадом.

— Я девицей Колпаковой слыву и еще — Ольгой! Ну идем же! — Она потащила Бочарова за рукав вверх по лестнице, сунув в его ладонь увесистый ридикюль. — Или аршин заглотил?

Через две ступеньки заскакал за нею Костя, сшиб коленом какой-то ящик в коридоре, зашипел от боли. Услыхал негромкие голова; Ольга толкнула дверь, и он изрядно удивился, что в комнате оказалось столько народу. Здесь тоже в бра горели свечи, два шандала стояли на подоконниках. К Бочарову шагнул Феодосий, обнял за плечи:

— Неофит[2] Константин Бочаров, прошу любить да жаловать.

— Александр Иванович, — протянул руку тот, что был посредине.

Еще, еще подавали руки, но Костя тут же забывал имена, как всегда бывало с ним при первых знакомствах. Офицер весело подмигивал ему с подоконника.

— Деньги принесла. — Ольга выхватила у Кости ридикюль. — Пойду к Анастасии! — Дверь за нею мигом захлопнулась.

— Продолжим, — обратился Александр Иванович ко всем, как вы заключая Бочарова в их число. — Итак…

— Вот я и говорю, — подхватил Феодосий. — Со времен Новгорода Великого головой всему было вече, сход. И князей ставили над собою и князей же сошвыривали в грязь: «Привет тебе, княже!» — восклицали и — по шапке. Законы принимали либо отвергали единодушно… Деспоты, церковь — все это пришло позднее, теократия Московии. Да-а, но в селах наших мирской закон остался. Он — главный, он — сила…

Костя слушал плохо, не улавливая сути разговора, думая о том, что за оригинальная девица эта Колпакова и почему она столь смело обращается со всеми. Но вот выделился один семинарист, прервав Феодосия, — маленький, косолапый, будто медвежонок:

— Уж куда какая сила! Вот в нашей деревне, батюшка пишет, сход был, для суждения увольнения двух крестьян. Общество и говорит: «Согласны, мол, только угостите всех по совести». Мужики на радостях — к кабаку. Выставили угощение. К вечеру — сход без памяти. А один богу душу отдал.

Посмеялись. Иконников сказал, что все-таки Феодосий прав: воля общая в древности правила всей Россией и надо вернуть ее. Крестьянская община сложилась давно и оказалась столь жизнестойкой, с такими мощными корнями, что даже развитие заводов не поколебало ее основы.

— Кстати, друзья мои, подтверждение нашему разговору, так сказать, под боком. Это Мотовилихинский завод. Много лет мастеровые пашут и сеют, живут своим хозяйством. Общину, которая там сложилась, стоит изучить.

Он подхватил Бочарова под руку, отвел к полкам. Мельком заметил Костя томики Жуковского, Гоголя, Пушкина, Некрасова, журналы, довольно-таки зачитанные.

— Вас, наверное, немного позабавила встреча с Колпаковой, — доверительно улыбаясь, начал Иконников. — Дочка городского головы и ссужает нас деньгами! Но подумайте, какое для нас прикрытие. Мало того, она дала слово, что привлечет к деятельности нашей дочь начальника горных заводов Нестеровскую. У Нестеровских есть во дворе пустующий флигель — удобнейшее место для конспирации… Кстати, как посмотрели бы вы на то, чтобы поступить регистратором в канцелярию управления горными заводами? Полковник Нестеровский — человек образованный и обширных взглядов. Полагаю, что удастся его убедить.

— Но я же… — растерялся Бочаров.

— Губернатор разрешит. И вам будет легче…

Этот человек, видимо всеми здесь признанный, говорил так откровенно, с таким дружелюбием! И правда, почему бы не согласиться? Хоть не будет этой бездеятельности, этой пустоты… Одежда скоро обветшает, на казенную подачку едва ли проживешь.

— Вот и отменно. Потихонечку все наладится. — Иконников отошел к другим — прощаться.

К ночи посыпали мелкие редкие снежинки. Они цепко сидели на ресницах, щекотали губы, приходилось сдувать. Костя шел с подпоручиком Михелем. Сначала оба молчали. И в улицах было тихо, словно во всем городе — только шаги двоих.

— Не согласились бы вы помочь, — сказал наконец подпоручик. — Наш солдат Кулышов сделал для библиотеки очень важную услугу. Самому мне по чину как-то неловко его благодарить. Вот здесь тридцать рублей серебром и адрес. Что сказать? Ну, хотя бы: «От неизвестного друга».

Костя спрятал сверточек. Нет, кажется, и этот офицер и Иконников почитают его за кого-то другого. Или в Перми принято столь поспешно решать все дела! И все же доверие малознакомых людей гак Бочарова растрогало, что он едва сдерживал слезы.