"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава вторая

Чиновник особых поручений при пермском губернаторе Александр Иванович Иконников только что закончил доклад и захлопнул бювар. Губернатор, генерал-майор Лошкарев, уставя узкий подбородок в жесткий от шитья высокий воротник, по привычке двигал веревочками губ, глядел на своего чиновника с явным одобрением. Живые глаза Иконникова, ясный лоб, откинутые назад русые волосы и молодая каштановая бородка, его негромкий, но внятный и уверенный голос — располагали. Пермская семинария и Казанская духовная академия, им оконченные, степень магистра, безукоризненная и не однажды поощренная служба тоже говорят сами за себя. Нет, Лошкарев не ошибся, повышая молодого человека. Трудно было бы вообразить, кто бы еще на месте Иконникова смог так выразительно обрисовать обстановку в губернии в столь неопределенное по своим последствиям время.

Иконников прав. Реформа вспарывает укоренившийся уклад горнозаводского населения. Личная крепостная зависимость рабочих и подзаводских крестьян разрушается. Совсем иными будут подземельные отношения и повинности. А в соответствии с этим необходимо менять формы и методы управления и самими заводами и всей губернией.

В губернии восемнадцать казенных, шестьдесят три посессионных и тридцать четыре вотчинных завода, и на каждом из них свои особенности. Посему и характер уставных грамот, по которым рабочие будут владеть землей, должен быть различным. Можно рапортовать правительству, что руководство казенных, посессионных, и частных заводов полны решимости в ближайшее время выполнить требования государственного совета и главного комитета и завершить дело обращения низших и рабочих чинов в свободных обывателей.

В последних словах Иконникова Лошкарев углядел капельку яда. Губернатор был недоволен близорукостью жандармского подполковника Комарова. Недавно Комаров вел следствие о злостных распространителях «Послания старца Кондратия». В самой духовной семинарии под предводительством учителя Моригеровского завелась шайка вольнодумцев, от руки переписывали «Послание». Лошкарев и сейчас помнит, к чему звал крестьян «мудрый старец»:

«Искореняйте понемногу владычество избранных сподручников антихриста, не исполняйте, а когда можно, то и разрушайте его постановления, и так понемногу добирайтесь до уничтожения на земле всего племени антихриста и всякого его владычества».

Лошкарев перечитал тогда эти слова еще раз, поджал губы добела и дважды густо подчеркнул строчки. Все листы послания были изрезаны его пометками, но когда он перевернул последний, перо с хрустом переломилось.

«Когда же увидите, — заволновался губернатор, — что во всех местах ваше дело делают, тогда уж прямо без страха все поголовно подымайтесь на общее дело. Не пожалейте тогда животов своих ради будущего счастья, если не прямо вашего, то, по крайней мере, ваших деток и сродственников».

Откуда в этих юнцах такая ненависть, такая настойчивость? Чего они хотят добиться для себя? Губернатор, стараясь успокоиться, думал: бунты крестьян, ожидавших какого-то иного манифеста, с золотыми буквами и под золотой печатью, — вызваны не «Посланием». Дикие толпы у земской избы в Кудымкаре, в соляных караванах Строгановых, на Лысьвенском заводе княгини Бутеро-Родали выкрикивали совсем другое. Но зловредный старец сует спичку в бочку с порохом.

Подполковник Комаров пришпорил всю губернскую жандармерию и полицию. «Послание» искали в Шадринском, Кунгурском, Оханском, Осинском уездах, куда, по доносам осведомителей, выезжали семинаристы. Тщетно! И учитель Моригеровский божился, что переписано было только десять прокламаций. Теперь Моригеровский под строжайшим надзором полиции сидит в Вологодской губернии, а семинарию изряднейше почистили. И все-таки Лошкарев чуял: у ящерицы отрубили только хвост.

Библиотека, которую на свои деньги открыл Иконников, воскресная школа, которую он при ней организовал, — не здесь ли главное гнездо? И уж не слишком ли открыто поселились поставленные под надзор полиции семинаристы в доме Иконникова?

Однако никаких особых подозрений Иконников не будил. Чиновником был на редкость осведомленным. И к тому же знал о денежных средствах генерал-майора больше, чем следовало. Будет время, прикроет государь плотину, через которую вырвался мутный поток всяческих сочинителей, тогда можно приняться за Иконникова. А покамест — доклад весьма и весьма дельный, и чиновник вежливо стоит за зеленой равниной стола, ожидая распоряжений.

— Скажите, Александр Иванович, — без устава произнес губернатор, — Мотовилихинский завод еще может как-то существовать?

— Как вы знаете, ваше превосходительство, — с готовностью откликнулся Иконников, — начальник наших заводов полковник Нестеровский считает, что завод конвульсирует. Рабочие давно уже существуют своими приусадебными участками и торговлей в городе.

— Что полагает генерал-майор Рашет?

— Господин директор горного департамента намерен лично обследовать завод. Он считает, что на основе медеплавильного, при наличии мастеровых высокой квалификации, можно закладывать сталепушечный завод.

— Господин подполковник Комаров, — доложил дежурный офицер.

Подполковник был человеком не толстым, но такой крепкой кладки, что казался в чрезмерном теле. Аксельбанты, словно приклеенные, лежали на его просторной груди, а пуговицы форменного сюртука будто раскалились от напряжения. Он был выше ростом и Иконникова и губернатора, но по своей плотности не представлялся великаном.

Иконников намерен был откланяться, ибо губернатор всегда принимал доклады жандарма с глазу на глаз.

— Прошу вас остаться, — приказал губернатор и рукой ткнул в кресло.

Иконников непринужденно устроился, заложив ногу за ногу, поставив на колено бювар. Комаров недовольно покосился, щелкнул каблуками и шпорами, хорошо отделанным голосом приступил:

— Волнения в губернии продолжаются. Крестьяне подписывать уставные грамоты отказываются. Особенно в том же Иньвенском округе, где бунтовали год назад. Крестьяне Юсьвенской волости, которых газеты ставили в пример, от подписей своих отрекаются, оброки не платят.

Губернатор, слушая Комарова, тайком за Иконниковым следил. Но на лице чиновника особых поручений было только вежливое внимание.

— Что вы обо всем этом думаете? — повернулся к нему Лошкарев, когда подполковник, снова сыграв каблуками, закончил.

— Необходимо внимательно рассмотреть причины каждого волнения, — поднявшись, ответил Иконников. — Только тогда можно будет обобщать.

— Я не требую от вас исследований, — досадливо поморщился губернатор. — Лишь первое впечатление.

Иконников, чуть прищурясь, глянул на портрет императора, лаково блестевший над Лошкаревым; император был подробнейше выписан среди тяжелых знамен на белом иноходце, изящно попирал розовый вольтрап с золотыми царскими вензелями.

— Это уже второе впечатление, ваше превосходительство. Первое было в феврале. Крестьяне приняли манифест, также примут уставные грамоты. Затем вспыхнут волнения, когда начнется размежевание земли…

— Верно он говорит, — обрадовался Комаров. — Не давать поблажки сегодня. В бараний рог скрутить сочинителей, поджигателей, студентов!

— Государь предупреждал нас, — остановил его Лошкарев, — в столь сложной обстановке действовать спокойнее, возможно осмотрительней и мягче.

— Частное сообщение, ваше превосходительство, — опять вытянулся Комаров. — В Пермь административно прибыл бывший студент Горного института Бочаров. Хранение прокламации «К молодому поколению». Поселен в Разгуляе у вдовы Поликуевой.

По сухому лицу губернатора пробежала тень, губы вытянулись, обнажив белые десны:

— Мы изгоняем от себя, они гонят к нам. Сами широко сеем… Вы свободны, господа!

Иконников с облегчением втягивал в ноздри студеный воздух, Кучер его Яков обернулся с козел, стянул с себя маску наличника:

— Шибко гнать-то, Александр Иванович?

— Шажком поедем.

Он поудобнее устроился в легковых своих санках, прикрылся полостью. Голова была тяжелой, покалывало под лопаткою. И все-таки день опять позади, и в библиотеке ждет жена, ждут товарищи.

— Трогай, Яша.

Кучер перебрал вожжи, чмокнул, лошадь шагнула боком, опытно отрывая приставшие полозья. Поплыли назад городская управа, мужская гимназия. У лавок Хребтова, Юхнева и Сыропятова толпились девицы: покупали бумажные маски и золоченые позументы. Пермь готовилась к святкам. В домах чистили сюртуки и жилетки, крахмалили манишки, дышали на сапоги. Ресторатор Голованов поклялся, что угостит до одури, до сблева своих завсегдатаев. Щами, жарким из поросенка, сычугом, просовой кашей, орехами и водкой накачаются солидные горожане. Парни и девушки в вывернутых шубах, в саванах будут бегать по домам, целоваться в темных уголках. Старики закряхтят над преферансом. В Благородном собрании мадам Лошкарева и прочие дамы-благотворительницы заведут концерты, балы, лотереи-аллегри.

Мошна, сытость, наряды — чем иным волнуются их закоснелые умы? Мимо них, не задевая, не тревожа, проходят эпохи, не для их глаз создают гении свои вдохновенные книги и полотна. Для кого же? Ангел-император и иже с ним громко ратуют за всеобщее образование и тайно удушают его. Ибо образование — суть свободомыслие. Лошкарев прямо говорит: «Скоро не будет дворников и прачек, всем чины подавай. Не подашь — загрызут…» Нет, мещане не загрызут. Мещане будут целовать зловонный след гидры, если она не захватит лапой угла их дома!

Александр Иванович поглубже упрятал лицо в воротник. Вопросы губернатора обеспокоили. Уж не расставляет ли Лошкарев силки, неужто все еще подозревает?..

— Приехали, Александр Иванович!

Отпустив Якова, Иконников взглянул на освещенные огнистыми пятнами закатного солнца два окна библиотеки, окна жилой половины, быстро взбежал на крыльцо. Сверху уже спешила жена, уткнула лицо в его шубу. Он провел ладонью по ее волнистым волосам.

— Простудишься, Анастасия. Что Сашка?

— Феодосий с ним играет. Дурачатся оба…

Она улыбнулась глазами, помогла Иконникову выбраться из шубы, пошла за ним наверх. Из библиотеки доносились возбужденные возгласы. Иконников узнал высокий, ломкий тенор подпоручика Михеля и глуховатый голос историка Смышляева. Опять спорят. После провала Моригеровского все расширяется трещина между сторонниками маститого историка и молодежью. Одни — за ниспошление рая земного свыше, другие — за взрыв снизу, изнутри. Одни склонны слушать церковные колокола, другие — «Колокол» Герцена. Ничего, доспорим до конца.

— Да, да, Анастасия, я сейчас пообедаю. Зови, кто голоден.

Иконников умылся, расчесал волосы, внимательно осмотрел себя в зеркале. Скоро двадцать девять. Ни молодость и ни старость — золотая серединка. Утихли благие порывы, философская мудрость появилась в глазах.

Он, сморщась, выдернул из головы седой волос, жесткий и прямой, подумал, что если так будет каждый день, можно и облысеть. Однако звон посуды из гостиной и веселые голоса отвлекли его. Он еще раз протер полотенцем бороду, поспешил туда.

Гостиная, она же столовая, была узкой и полутемной. Разросшаяся за окнами с этой стороны липа даже зимой затеняла ее. Пузатый камин теснил мебель, неся на грузном челе своем высохших и облупленных амурчиков. Но буфет был щедро распахнут, но, втиснув стулья меж стеною и столом, оживленно потирали руки, принюхивались подпоручик Михель, Феодосий Некрасов и еще несколько гостей я невольных постояльцев Иконникова. Сияющая кухарка вносила ароматную суповницу.

Анастасия подала графин, подпоручик перехватил, подмигнул Феодосию, шевельнув коротким неухоженным усом. Курносое решительное лицо Феодосия с рыжеватым пухом первой бородки еще не остыло, долгие прямые волосы спутались, косицами падали на костистые плечи. Каждый день возился этот верзила с Сашкой, придумывая всяческие проказы, и Иконников удивлялся ему. В списках Третьего отделения Некрасова причисляли к самым злонамеренным негодяям, за непокорство изгнали из семинарии, потом из Казанского университета, а он ползает на четвереньках по паркету и прячется от Сашки за диван.

— Где Смышляев? — спросил Иконников.

— «Современника» читает и брюзжит. — Подпоручик опять шевельнул усом, намазал на хлеб горчицу.

— Нам необходимо собраться, друзья мои, — сказал Иконников. — Споры спорами, но деятельность наша весьма кустарная. Скоро святки, многие поедут на каникулы. Надо этим воспользоваться.

Анастасия тихонько встала, вышла за дверь. Иконников кашлянул, отодвинул рюмку, совсем понизил голос:

— Если бы достать литографский камень, сделать печатный станок!

— Поеду в Казань, — пробасил Феодосий; хотел приподняться, но в тесноте не смог, только взмахнул рукой. — Навещу брата и все добуду.

— Возьмусь изготовить, — сказал подпоручик Михель. — Мы уже думали об этом. В нашей литографии служит рядовой Кулышов…

— Надежен ли? — перебил Иконников.

— Я солдата знаю. Человек пожилой, семейный, серьезный. Да можно и не все ему открывать.

— Что ж, попробуем. И еще одно. У некой Поликуевой в Разгуляе поселили студента Константина Бочарова. Надо привлечь. Постараюсь пристроить его на службу к начальнику горных заводов.

— Я сегодня же пойду к Поликуевой, — опять вызвался Феодосий.

За столом засмеялись. Некрасов всегда считал, будто без него не обойдутся. Но Иконников и на этот раз согласился, лишь предупредил, чтоб к поездке подготовился поосмотрительнее.

— Ну-с, я немного отдохну, — добавил он. — После все продумаем.

Феодосий и Михель оделись внизу, вышли. Тихие сумерки опутывали город, только шпиль кафедрального собора и крест над ним посвечивали алым. Снег скрипел под ногами, мороз хватал за кадык.

— Пойдем-ка, Феодосий, вместе, — предложил Михель. — Все равно дома у меня пустота, да и откладывать не стоит.

Рядовой Кулышов жил на окраине, недалеко от Загородного сада и тюремного замка. «Ванька» вывернул с Монастырской улицы на Сибирскую, погнал вдоль нее. Под вечер от стужи все попрятались, извозчиков найти было не так уж просто, но Михелю и Феодосию повезло. Кобыленка у «ваньки» была худущая, с выставленными ребрами, кошева словно когтями изодрана, а все-таки после Торговой площади до Кулышова докатили скоро.

На всякий случай свернули в сад. Сугробы здесь были дремучие, ледяные, чуть не до крон затягивали голые стволы молодых лип. Еле приметные тропинки вились между ними, только главная аллея кое-как была расчищена и посредине ее рябила сквозная ротонда.

«Ванька», сунув деньги за пазуху, понукал кобыленку, она тяжело водила боками, стояла понуро. Но вот стужей проняло ее, она пошла, пошла, падая вперед, будто стараясь пролезть в хомут.

— Идем, — сказал Михель, поеживаясь.

Серое строение тюрьмы за глухим забором осталось справа. Летом в саду гуляла чистая публика. Говор праздной толпы, возгласы оркестров ударялись в стены замка, бились в забранные решетками оконца и осыпались куда-то вниз, на каменные плиты тесного двора. Теперь здесь все было тихо, словно и замок опустел, словно и в его каморах тоже царили снега: Феодосий и Михель разом оглянулись, чуть не бегом по бугристой тропочке устремились к домишкам.

Подпоручик стучал, заледенелое окно позвякивало, за ним плавился свет, никто не откликался. Наконец сдавленный голос спросил:

— Кого черти носят?

— Дело есть, Кулышов.

— Господин подпоручик? — охнув, засуетился солдат. — В избу пожалуйте, милости просим.

В сенях настоялась густая вонь, словно где-то кисла овчина. Висели хомуты, грабли, вилы. Изба, скудно освещенная, была по-крестьянски пуста. На полу сидели лохматые и одинаковые ростом паренек и девчушка, плели рогожку.

— Супруга моя к соседке вышла, — совсем растерялся Кулышов.

Шадроватое простецкое лицо его с редкими пегими усами тянулось то на улыбку, то на серьез.

— Ну и отлично, — расстегнув шинель, определил подпоручик. — Услуги одной хочу попросить.

— Рад стараться!

— Да не в этом дело. Надо!.. Отойдем-ка.

Кулышов согласно кивнул, поспешил за печь, даже ладонь приставил к уху. Феодосию это не понравилось, но вмешиваться не стал.

— Нужен мне литографский станок, — доверительно говорил Михель. — Ты в этом деле большой дока и, думаю, не откажешь.

Солдат потоптался, приставил ко лбу корявый палец, будто раздумывая. И Феодосия опять покоробило, как вовсе не по-мужицки, без вокруг да около, Кулышов согласился.

— Срок какой положите, господин подпоручик?

— Месяц самое большее.

— Маловато. А велики ли наградные?

— Рублей шестьдесят серебром. Камень доставим вскоре.

Губы Кулышова зашевелились, он что-то прикидывал в уме.

— Семьдесят. И задаток на треть.

— Добре, — сказал Михель. — Только не слишком гласно. Условились?

— Могила, — обещал Кулышов.

Гости заторопились. На краю неба уже проглянула луна в расплывчатом нимбе, сугробы посверкивали редкими искорками. Однако воздух стал вроде бы помягче и легче было разговаривать.

— У отца моего, — говорил Михель, — было двое крепостных, старец и парень-полудурок. Жили в одной хате, и стоял в ней такой же овчинный дух. Войдут к нам через порог и несут его с собою. Кажется, и рубахи чистые и портки, а разит. Вот и Кулышов — грамотей, давно уж не крестьянин, и все-таки повсюду с этим духом, даже на службе.

— Сомнение у меня, Георгий, — обернулся Некрасов.

— Брось. Кулышов человек рассудительный, сам под следствие лезть не захочет.

— Вызовем студента через Капитоныча, — перевел разговор Феодосий. — Безопасней. А то ведь жандармы к добрым людям ссыльных не подселяют.

Еще прибавили шагу. Шли напрямик, проулками, взъяривая собак. Поднялись на угор, пролезли в пролом в заборе. Церковь туманной громадою плыла в стороне, темные тени глубоко залегли под деревьями. Где-то стучала колотушка: это Капитоныч делал первый обход.

Не сговариваясь, Феодосий и Михель затаились за углом сторожки, Капитоныч, отважно выдергивая деревяшку из снега, маршировал к дверям, пел крымскую песню, подбадривая колотушкой:

— Давай, — шепнул Михель.

Феодосий мигом заткнул старику рот, закрутил руку, уперся в поясницу. Капитоныч выронил побрякушку, послушно повалился.

— Черти окаянные, — ругался он, когда оба, давясь от хохота, просунулись за ним в сторожку. — Был бы помоложе да о двух ногах…

— Учимся, Капитоныч, — смеялся Феодосий, — пригодится.

— Мы так-то языка брали, — расположился рассказывать старик, подшуровывая в печке угольки. — Лунища ночью над Крымом — хоть муничку штопай…

— Погоди, воин, после, — перебил Феодосий, наполняя сторожку своим густущим басом. — Студента бы этого сюда.

— Ждал я от вас кого-нибудь, — согласился Капитоныч. — Пропадет парень. Забавный такой, совсем молочный еще.

— Что это ты про французов пел? — спросил Михель.

— Да так. Натаскивали нас, будто штыком англичан да французов в море свалим… А куда-а? Штуцера-то ихние нарезные дальше наших пушек стреляли.

Он сердито поглядел на подпоручика, словно тот был во всем этом повинен, и завязал на макушке платок для тепла.

Феодосий подсел к печке, протянул ладони. На широком лице поигрывали отсветы. Подпоручик повесил шинель на палочку, вбитую в паз, подошел, гибкий, все еще румяный с мороза, оладьи эполет поблескивали. А глаза грустные.

— Что-то дом сегодня вспоминается. Отец долго крестил меня на дорогу. Надеялся старик: выслужусь, состояние поправлю. А я выслуживаться так и не приучился.

— Я тоже, — вздохнул Феодосий. — И своего не утешил. Да сам он виноват: одной жизнью батюшка с крестьянами жил… Ныне отрекся от меня публично.

Помолчали, думая всяк о своем. В печке попискивало, трещало пламя, опробовав новую подачку, отступало, колебалось и разом охватывало поленья.