"Борис Николаевич Полевой. В конце концов: Нюрнбергские дневники " - читать интересную книгу автора

художественное произведение. Их надо видеть, и, я надеюсь, когда-нибудь эти
рисунки выйдут альбомом и люди, живущие в суетливые мирные времена, глазами
проницательного художника, как мы вот сейчас, смогут разглядеть тех, кто
когда-то залил кровью Европу - этот самый тесный, самый возделанный и
обжитой край планеты Земля. Со своей стороны могу лишь засвидетельствовать
перед этими зрителями будущего, что, войдя в зал заседания трибунала и заняв
теперь уже свое законное место в третьем ряду правого фланга
корреспондентской ложи, очутившись в каком-нибудь десятке метров от скамьи
подсудимых, я уже видел их глазами Жукова, и их внешняя респектабельность
больше не обманывала меня.


НА НЮРНБЕРГСКОМ ПРОЦЕССЕ

Когда началась вторая мировая война, мне было 33 года. Я только
что закончил первую обстоятельную творческую работу - иллюстрации к книге
"Воспоминания о К. Марксе и Ф. Энгельсе" и испытывал огромный подъем,
настоящую радость от процесса творчества. Война отняла у меня счастье
любимого труда и совершенствования и окунула в мир ужасов и человеческих
несчастий.
Начало войны застало меня в Молодечно. Весъ первый период
фашистского нашествия, тяжелых отступлений наших войск мне хорошо знаком. От
Молодечно до Подмосковья вместе с армией прошел я этот путь и, по правде
говоря, сполна испил всю горечь отступления. Сотни раз был под минометным,
артиллерийским обстрелом, под шквалом пулеметного огня, зверских вражеских
бомбардировок и, конечно, не надеялся, что останусь жив и вернусь к любимой
работе. И если бы мне тогда сказали, что я буду в 1946 году в числе
корреспондентов газеты "Правда" на Нюрнбергском процессе и мне будет
поручено запечатлеть облик тех, кто повинен во всех человеческих страданиях
в последнюю войну, я бы не мог этому поверить. Тогда это казалось совсем
несбыточным и уж наверное намного дальше по времени, чем что случилось на
самом деле. Наша армия, наш народ победили фашизм, и каждый человек вернул
себе счастье любимого труда и свободы.
Все это я вспоминаю сейчас для того, чтобы острее передать чувства
гордой радости и торжества, какие я испытывал, держа снова любимый карандаш
на Нюрнбергском процессе. Это был уже не тот карандаш, которым я рисовал
Маркса, Энгельса и мирные образы русских пейзажей. Это был карандаш, острие
которого затачивалось все четыре года войны, поэтому карандаш был мне дорог
не только как художнику, а прежде всего, как воину, как делегату от
миллионов погибших в войне жертв. Этим карандашом я хотел выразить свои
отношения ненависти и презрения, какие чувствовал весь наш народ к фашизму и
его вдохновителям.
Прилетел я в Нюрнберг в военной форме капитана и, очутившись в
зале Международного Трибунала, в нескольких шагах от скамьи подсудимых,
вначале оторопел. Уж очень, казалось, громадной была ответственность моя как
корреспондента. В зале много было нашего брата-художника, но моя судьба была
судьбой советского военного художника, поэтому мне было очень страшно перед
окружавшими меня людьми за честь моих капитанских погон и мой карандаш.
В первый день, в первую половину заседания от десяти до часу, до
самого перерыва, я сидел как зритель, удивлялся увиденному и вспоминал