"Борис Николаевич Полевой. В конце концов: Нюрнбергские дневники " - читать интересную книгу автора

доиграть сцену. Оказалось, пить можно. Он залпом прикончил всю эту дикую
смесь и лихо поставил бокал на стол. Мол, знай наших. Восхищенный бармен
спросил:
- Простите, ваша фамилия?
Наш друг назвал себя. Разумеется, ему ив голову не приходило, как может
обернуться эта его шутка.
А вечером в программе коктейлей красными буквами значилась "...новка".
Тут же оцененная по достоинству знатоками, она вошла неожиданно в моду. Мы
отведали - ничего, пить можно. Единственно, кто не мог на нее смотреть, был
сам автор, ибо слава о его изобретении дошла до "Гранд-отеля", и, гонимые
любопытством, курафеи организовали экскурсию в пресс-кемп. Начались шутки,
треп! Бремя славы изобретателя оказалось довольно тяжелым...
Меня разместили пятым в комнате, где жил Крушинский. Кто-то извиняясь,
сообщил мне, что храпит во сне, и поинтересовался, не будет ли он мне
мешать. Я порадовал новых сожителей сообщением, что могу перехрапеть их
всех, и завернулся в одеяло.
Крушинский же вынес пишущую машинку в коридор, и мы долго слышали ее
стук. Так закончился мой первый день в Нюрнберге, в городе, который я даже
не успел посмотреть, на суде народов, где я, увы, не смог пока что найти ни
одного оригинального факта для своей первой корреспонденции.

4. Невидимый свидетель

Решил утром, до того как всем нам отправиться на завтрак в роскошный
парадный зал дворца Фаберов, где, говорят, карандашный король устраивал не
раз обеды для Гитлера и его свиты. Николай Жуков устроил в коридоре нашего
общежития, так сказать, выставку своих работ. Человек открытой души, он
любил делиться с друзьями своими радостями и удачами, и вот сегодня,
разложив на полу десятка три эскизов, набросков, зарисовок, он представил их
нам на обозрение.
С первого года войны, когда мы познакомились в заснеженных лесах под
Калинином, знаю я этого художника. Знаю его жадность к жизни, его негасимый
творческий зуд, заставляющий его вынимать свой альбомчик для зарисовок в
самых неподходящих местах - за обедом, на беседах с военным начальством,
даже на партсобраниях. Знаю и его умение, рисуя, как бы вытягивать на
обозрение человеческую сущность своей модели и, сохраняя абсолютную
похожесть, порой рассказывать о человеке то, что тот глубоко прячет, а может
быть, даже и не подозревает в себе.
На эскизах, которые он нам сегодня показал, эта способность проникать в
глубь образа сказалась с особой силой. Его зарисовки скамьи подсудимых -
острые, почти шаржированные, в то же время передавали образы очень точно, И
подсудимые, которые на первый взгляд показались мне сборищем вполне
респектабельных господ, пройдя через творческую призму художника, вдруг
обрели свое истинное обличие. Получился парад-алле дегенератов, моральных
уродов, мелких тщеславных людишек, которые некогда, получив огромную власть,
не задумываясь, обрекли на гибель миллионы и уничтожали людей педантично,
изобретательно, с деловитой бездушной последовательностью. Нет, Жуков не
окарикатурировал их, но как бы заострял отдельные характерные черты и,
сохраняя внешнее сходство, вывертывал наизнанку низкие их души...
Впрочем, нет более бесполезного занятия, чем пытаться словами передать