"Борис Полевой. До Берлина - 896 километров " - читать интересную книгу автора

кабан, которых в этих лесах оказалось довольно много. Дважды повторял он эту
свою вылазку, и сошло вроде бы благополучно. Но, не очень веря в зловредных
кабанов, немецкие полевые жандармы устроили у провода засаду. По чистой
случайности Наумов заметил ее, залег в кустах. Так в лежал до темноты, а
ночью опять перерезал линию и концы ее уволок в кусты.
И немцы на следующий день направили телефонную линию уже по новому
пути, по открытому полю, в обход леска. Она стала недоступной, и тут Наумова
взяла тоска. Он слышал перестрелку на недалекой передовой, но уже ничем не
мог содействовать товарищам, а рану тем временем затянуло, он чувствовал,
что может попробовать пробраться к своим. Рана пожилого Кинасяна
затягивалась медленнее. Он еще плохо двигался. Видя, как от нетерпения
мается его друг, он сказал однажды:
- Слушай меня, Иван, слушай и делай вывод. За все, что ты для меня
сделал, спасибо, А сейчас слушай, говорю тебе серьезно: оставь меня и
выбирайся к своим. Хоть один из нас цел будет.
Он сказал это и сам был не рад. Наумов в сердцах даже по земле ударил
самодельным своим костылем.
- Плохо же ты обо мне думаешь, Атык Акопович.
Чтобы я, Красной Армии сержант, чтобы я, советский парень, да раненого
товарища в беде бросил - за что мне такая обида? Уж не дурману ли ты
нажевался, часом, пока я за водой ходил?
И, бросив пилотку оземь, сказал:
- Эх, папаша, коли выходить, так вместе выйдем. Выйти, пробиться к
своим - эта мысль захватила друзей. Ночью Наумов пробрался к немецкой
передовой, перелез через траншеи, наткнулся на проволочное заграждение. Тем
временем Кинасян, превозмогая боль едва зарубцевавшихся ран, тренировался в
ползании, чтобы быть меньшей обузой товарищу.
Наконец Наумов отыскал подходящее для перехода место, где передовая
примыкала к опушке леска и шла по полю переспевшей, исхлестанной ветрами
пшеницы. И вот, выбрав ненастную ветреную ночь, он поднял, как говаривали
тверичане, "на кошла" товарища и поволок его через пшеничное поле к немецким
траншеям. Сквозь стебли пшеницы видели силуэты солдат из боевого охранения.
Наумов выбивался из сил. Передышки становились все более длительными. Но
близость своей передовой заставляла забывать и усталость и боль, гасила
ощущения страха, который испытывают даже самые храбрые люди. И все-таки,
переползая ничейную полосу, он окончательно изнемог. Шелестел дождь, и
сквозь этот шелест друзья слышали сзади немецкую, спереди русскую речь. Но
сил, чтобы поднять друга, Наумову уже не хватало. Так они и лежали рядом.
Потом Иван жарко шепнул в ухо другу:
- Папаша, поползи маленько сам. Рядом же, совсем рядом, у своих.
И Кинасян пополз. Пополз и задел рукой сигнальную жилу. Белая ракета
взвилась в дождевую мглу, осветив все мертвенным светом. Наумов успел
затолкнуть друга в какую-то воронку до того, как с одной и с другой
передовой по направлению к ним протянулись сверкающие нити трассирующих
пуль. Лишь под утро стрельба стихла.
А на рассвете часовой из нашего передового охранения отпрянул и
судорожно схватился за винтовку: перед ним из кустов возник, будто вырос
из-под земли, заросший до самых глаз истощенный человек в обрывках
красноармейской формы. На спине он тащил еще более заросшего и страшного
человека. И услышал часовой хриплый голос: