"Георгий Полонский. Дайте мне человека... (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

Или вот он сидит у телевизора - свеженький, подбоченившийся, блестит
неузнаваемо молодыми глазами. В чем дело? Оказывается, выступают
кинематографисты: Хейфец, Каплер и Роман Кармен.
- В одной передаче - сразу трое! - говорит он мне счастливым голосом, и
я вижу, что все-таки он до конца не понимает, как такое возможно...
В горячие денечки, когда Израиль колотил арабов в небе и на земле,
никому не давая опомниться, когда наш мирный дачный телевизор ощерился
пугающей ненавистью к одноглазому полководцу евреев, - в эти дни мой тесть
похудел и часто жаловался на сердце. Со страхом смотрел он на политических
телекомментаторов, на их одинаково отформованные, крупные, сытые лица, на
то, как они симулируют боль за бедную Иорданию, за арабских детей и
стариков, со страхом спрашивал он меня, когда я возвращался из Москвы в нашу
маленькую израильскую провинцию - Малаховку:
- Ну как хулиганы? Ничего? Не пристают к нашим?
Хулиганами он называл всех антисемитов, даже Гитлера.
- Это хулиган, - вздыхал он, говоря об одном важном чиновнике из
Министерства культуры, который отказал ему когда-то в ходатайстве насчет
квартиры. Двадцать два года тесть с женой и дочкой прожил в семиметровой
комнате. Я женат на девчонке маленького роста: все эти годы ее потолком была
по ночам крышка стола, под который задвигалась раскладушка.
- Это хулиган, - не гнев, а грусть слышалась в таких отзывах тестя -
привычная, почти прощающая, почти пасторская грусть.
Уроженец Бердичева, пережившего пьяное от крови бешенство погромов и
аккуратные немецкие расстрелы, он мудрость жизни постиг через страх.
В тот день, когда газеты написали про убийц в белых халатах, он,
отправляясь на работу, думал только о том, чтобы его лицо, жесты и речь
удержали достоинство. Он потребовал у жены свежую сорочку и накрахмаленный
носовой платок, он чистил костюм и ботинки с таким устрашающим усердием, как
будто его вызвал Шверник, чтобы привинтить ему орден Трудового Знамени. Теща
моя должна была проследить, чтобы галстук и носки были выдержаны в темной и
строгой цветовой гамме. Ему было особенно трудно: в его характере, в его
манере разговаривать есть эта засахаренная деликатность, которая, не дай
бог, будет истолкована как заискивание, как виляние хвостом. Посуше надо,
построже. И чтоб не мигали слишком часто глаза - это с ним бывает, когда
разволнуется, - а то ведь недолго и до слез домигаться... Может, взять
бюллетень? Районная врачиха даст, ее зовут Ида Яковлевна, она бы дала, даже
если б у него не было такого сумасшедшего пульса и такой слабости в ногах,
как сейчас.
- Никаких бюллетеней, - сказал себе мой тесть. - Это доставит им
слишком большое удовольствие.
И он отправился в театр, в оркестре которого прослужил к тому времени
почти четверть века. И он не подкачал - ни в тот день, ни на завтра, ни
через неделю. Я испытываю что-то вроде гордости за него. Он не дудел в
английский рожок, не клацал тарелками, не пилил струнные. Он махал палочкой:
он был дирижер, он заведовал всей музыкой в этом театре. Нееврейская
половина оркестра отлично знала, что он - усерднейший ходатай и защитник
перед дирекцией за обе половины. Что он выгораживал их перед всеми. Что
делает ради них, ради их семей самое трудное для себя: прощает им ошибки,
забывчивость, опоздания, их раздражительную и унылую нелюбовь к музыке...
Они все это знали и вроде бы ценили, но за 25 лет они устали это знать и