"Юрий Дмитриевич Полухин. Улица Грановского, 2 " - читать интересную книгу автора

местах.
"Аккуратист!" - с неприязнью подумал я.
Он вернулся, когда уже совсем стемнело, я второй раз взбадривал чайник.
Бросил на брезент пару уток и патронташ, прислонил к палатке
двустволку, - движенья его были быстрыми, и тени вокруг костра запрыгали
тревожные, разбойничьи. Маслянилось тускло открытое лезвие ножа-тесака
рядом с утками. Это были кряквы, коричневые, с зеленоватыми вкрапинами на
грудках и самых концах крыльев. Шеи у обеих неловко подвернуты. Неприятно
было видеть это. Я посдвинул их в темноту, оттуда жадно блеснула вода
речная, сейчас совсем черная, глянцевая.
Ронкин рассказывал:
- Там болото, клюква еще незрелая, но за ней-то и тянут они на ночь. А
охотников- - чуть не за каждой осочиной, шмаляют почем зря, утка мечется,
- беда!..
Но утром-то она ровнее пойдет, - он будто меня успокаивал, чудак. Стал
разливать чай, опять пожалел: - Эх, не весна сейчас, а то бы угостил я вас
чайком с березовым соком - лучше всякой заварки. Только не жидким соком, а
знаете, скапливается он в стволах старых, сломанных, или в пнях, или в
наростах в этих - как они называются? - забыл...
- Чага? - спросил я.
- Вот-вот, чага! В ней тоже сок коричневый собирается, густой,
пахучий...
Как-то спешил он говорить, суетился, я удивленно взглянул на него, и он
поймал этот взгляд, потупился и уж тогда только сказал, по-иному, печально:
- Напрасно я вам, Владимир Сергеевич, листки эти показывал давеча.
Всколыхнули вы меня вопросом о Панине, и вот... Ругаю себя: нельзя свою
ношу на чужие плечи перекладывать.
Я начал было пояснять, что, наоборот, мол, я виноват... Но видно, не
такой человек был Ронкин, чтоб делать себе или кому-то уступки, - он
оборвал меня резко:
- Может, ноша эта не каждому по плечу. Я понимаю, а бывает -
выплеснется... Но все равно советую вам: с Паниным познакомьтесь, разыщите
его в Москве, - это человек особенный. - Ронкин, подумав, пояснил: - Чтоб
вы поняли точно: мы ведь там каждый день умирали и выживали, а выживали
или уж абсолютные животные, на все готовые, или - я вам уже говорил - за
счет мысли выживали. Только она и могла вывести за круги лагерные и дать
надежду. А без этого... В соседнем бараке немец один жил, учитель,
историк. Он до нас уже лет пять сидел. И вообразил себя римским
гладиатором, любимцем наместника. Он каждый день шел на бой, смертный, но
уверен был, если даже проиграет бой, его-то помилуют: он - любимец у
коменданта лагеря. Комендант для негб, не знаю уж, кем только не был - и
центурионом, и претором, и самим Цезарем, как когда. Но ему нужна была
надежда, уверенность в себе - на этом пунктике он и свихнулся.
Понимаете?.. Ну вот. А Панин меня - да не только меня! - не просто думать
научил, сопоставлять, видеть дальше сегодняшнего - а большинство жило
только сегодня, одним днем, сами же свою протяженность обрубали,
понимаете? - он меня не просто думать научил: Панин - там, не здесь, не
потом, а там! - для меня целым университетом стал. Ведь я в общем-то
малограмотный человек. Вот писать - так едва-едва умею и не люблю...
Так значит, это все-таки его закорючины были на книжном листке!