"Юрий Дмитриевич Полухин. Улица Грановского, 2 " - читать интересную книгу автора

этой докладной не ее конкретность, не желание автора констатировать
происшедшее с предельной достоверностью, а что-то иное: может,
канцелярские обороты под пером человека ужаснувшегося - "пересланная
докладная...
дает повод", "подойдя вплотную к яме", "на что тот ответил с
улыбкой"... Ну да, командир полка, старый служака! - он выводил это на
бумаге механически. Но они-то, стертые штампы канцеляриста, и
перекликались с обычностью происходившего в городе Сурине и независимо от
желания автора приоткрывали второе дно под его словами, этакую жуть
безмерности, безостановочности человеческого падения, - лети себе, скользя
по обкатанным фразам!.."
Я читал дальше:
"Для меня не имеет значения, на основании каких судебных приговоров
проводились эти расстрелы, но я считаю несовместимым с существовавшими у
нас до сих пор взглядами на воспитание и нравственность, когда совершенно
публично, как бы на открытой сцене, осуществляется массовый убой людей..."
"Он что, с луны упал? - подумал я уже с раздражением. - "Несовместимым
с существовавшими у нас до сих пор взглядами на воспитание и
нравственность"!..
Или не понимал: убой такой и проводился прежде всего в целях
воспитательных, утверждал полицейскую нравственность, нисколько не
противореча ей?.. Но возможна ли была такая инфантильность у командира
полка?
"Я ему уже вогнал семь пуль в живот, он теперь сам должен подохнуть", -
слова, сказанные с улыбкой...
Или не видел до тех пор командир полка такую вот улыбку, в которой
радость сознания собственной безнаказанности, а значит, всемогущества
гасит даже неловкость за собственную же неумелость, неряшество?..
И еще что-то в этой улыбке... Пожалуй, вот что:
поверженная, но несломленная сила других будит лишь мысли об их
звероподобности, психологической неполноценности, - старик чудак, с
семью-то пулями в животе, и не жалуется, и ничего не просит, а только
сжимает палку в руке. Право, чудак, недочеловек, которого перечудачить
может только само время: уж оно-то его добьет неизбежно".
И тут Токарев сказал:
- А я знал его. Вернее, не знал: видел однажды, - и голос его прозвучал
жестко.
Я подумал: это - от боли за старика. И спросил:
- Он остался в живых?
- Кто?
- Как кто? Старик!
Докладная заключалась лаконичным абзацем:
"Припоминаю также, что по рассказам солдат, которые часто видели эти
казни, таким способом ежедневно расстреливалось много сотен людей".
Токарев сказал, теперь уже - совсем буднично:
- Да нет, я - про этого майора. Труммера. Я его видел.
И тут я прочел подпись под докладной: "Майор Труммер, 16 октября 1943
года".
- Труммера? - переспросил я.
- Да, командира триста пятьдесят восьмого пехотного полка. И если не