"Юрий Дмитриевич Полухин. Улица Грановского, 2 " - читать интересную книгу автора

ошибаюсь, - как раз в начале октября сорок третьего. Он однажды пришел к
нам, в комендатуру, в концлагерь. Далеко от Сурина: в Померании. Всего
лишь однажды, - Токарев будто выталкивал слова из себя. - Но я запомнил,
потому что Труммер по отцу - русский, и выяснилось, брат Труммера - биолог
Панин, мой друг по лагерю.
- Как брат? Ничего не понимаю!
Но Токарев взмахнул рукой, как бы обозначив невидимую черту между нами,
и голос его стал обычно насмешливым.
- Ну, это - тонкая история, о ней мало кто знает...
Панин, между прочим, живет в Москве, и если вам интересно... Не мне о
том говорить. Лучше - давайте о деле.
Это прозвучало так: "не с вами о том говорить".
И он стал рассказывать мне об экипаже большого шагающего экскаватора -
историю, из-за которой меня и командировали сюда, в Сибирь, на стройку.
О том, что Токарев четыре года пробыл в немецком концлагере и чуть ли
не возглавлял там подполье, я уже слышал. Не удивило меня и это его
нежелание говорить о прошлом. Я как-то редактировал документальную
повесть, написанную для нашей газеты тоже бывшим узником немецких
концлагерей, встречался с ним, с его товарищами и невольно заметил: почти
все они не любят вспоминать или, во всяком случае, говорить вслух о
военных годах. Один из них мне сказал: "Зачем вспоминать? Чтобы услышать
слова сочувствия, которые не могут стать действием? Одним сочувствием тут
ничего не измерить, бывает, и оно может стать оскорбительным!.."
Но теперь я смотрел на книжку, на увядшие ее страницы, чуть-чуть
тронутые желтизной, на буквочки, вытянутые, каждая отдельно от другой,
набранные боргесом, шрифтом, который не экономит бумагу и который поэтому
так легко читать, - обычное свидетельство, их перевидал сотни, они
наслаиваются одно на другое, ничего не добавляя к давным-давно пережитому.
Так, нечто абстрактное, не относящееся к тебе самому, занумерованный
документ из стойбища ему подобных, оленье стадо, огибающее тебя на бегу
полукругом, дробот тысяч копытец, тревога, но и уверенность в себе, -
человека олени обойдут, обогнут, расступятся, и ты - на особицу. Но тут-то
вдруг я сам почувствовал себя оленем, которого выловил изо всего стада
пастух, издали ловко набросил чаут-аркан - на рога и повалил резко на
землю: я лежу на спине, и ноги - моя опора, спасение - бесшумно бьют по
воздуху, а я дышу прерывисто.
Документ касался живых, вполне реальных людей:
вот один из них передо мной сидит, - цеплял документик и Токарева, а
значит - меня?..
Я перечитал начало письма: "Пересланная мне докладная обер-лейтенанта
Бассевица и лейтенанта Мюллер-Бродмана дает повод изложить следующее..."
Ну да! "Пересланная мне"! - так бы и стали они пересылать ему сами эту
свою докладную, если б он не потребовал от них засвидетельствовать
увиденное: он - их командир полка, и они не посмели его ослушаться,
поэтому и переслали. Наверняка ему и надо было всего лишь найти, изобрести
повод, чтоб высказаться самому... Но зачем? Думал переубедить кого-то там,
наверху, остановить "массовый убой" людей?
Чепуха, конечно!
Токарев рассказывал свое, но я перебил его:
- А что ему надо было, Труммеру, в лагере? Зачем он пришел?