"Николай Полунин. Дождь" - читать интересную книгу автора

разбитые машины, подогнал фургон к подъезду. Разгружаться полностью не стал,
захватил лишь сотню свечей в початой коробке и еды на ужин.
Я отомкнул дверь и вдруг понял, что порога не переступлю. Ни за что.
Эти стены, эти вещи, что ждут меня там... Все - мое, и все - будто
кошмарный сон. Будто напоминание, укор прошлого, такого еще близкого, но уже
недостижимого, мертвого, по-настоящему мертвого. В городе, на улицах,
занятый, я не чувствовал этого, а тут... Выронил все, выскочил на улицу.
Нет, домой я больше не ходок. Потом, может быть... потом, да.
Я нашарил монтировку под сиденьем в фургоне и немного постоял,
прикидывая. В конце концов, если выбирать, то выбирать лучшее. Во втором
подъезде жила семья, глава которой свил роскошное трехкомнатное гнездо. Я
заходил к ним однажды по какому-то соседскому делу. Дальше прихожей меня не
пустили, но и прихожая мне понравилась. У них, кстати, жила сиамская кошка.
Едва я, намучившись, распахнул дверь, эта самая кошка метнулась мне под
ноги и - хвост трубой - сбежала вниз по лестнице. Внутри меня ждала
награда. Расставив и засветив в густых сумерках множество свечей, я смог по
достоинству оценить содержимое квартиры-гнезда. Холодильник, уже,
разумеется, потекший, предоставил мне гораздо более изысканный ужин, чем я
обеспечивал себе сам. В баре нашлось, чем запить еду. Я вдавил клавишу
импортного комбайна - шкала осветилась: он имел автономное питание. На всех
диапазонах молчало, ни одна искусственная радиоволна не блуждала сейчас
между планетой и тем слоем в атмосфере, который заставляет ее отражаться.
Сперва я было принялся крутить ручки, слушать, замирать от внезапных писков
и шорохов, но уже через четверть часа примерно бросил это, искренне
изумляясь своему порыву. Ведь мне все стало ясно еще в городе. Я подумал.
Нет, утром. Чуть ли не в самый первый момент, я только не мог тогда понять,
откуда это чувство. А ясно уже было. Не знаю, чем объяснить. Ничем,
наверное, и не объяснить. Как и вообще все. Все это.
Я выключил приемник, вогнал в щель кассету, одну из многих в
подкассетнице. Мне было все равно какую, я только сделал совсем тихо.
Глоток за глотком в меня вливалось спокойствие. Ушедший мир перестал
казаться укором, гораздо больше меня занимала (и изумляла) стремительность
перестройки моих собственных взглядов. Хотя, если вдуматься, то ничего
удивительного нет. Я никогда не желал зла людям - всем, сколько их есть, -
но как-то случилось так, что у меня не было никого, кому персонально я мог
бы желать добра. Родителей не помню, бабушку, у которой рос, давно похоронил
и отгоревал свое. Жены не было. Друзей не нажил, а приятели не в счет.
Не отыскивалось во мне ни честолюбия, ни особой зависти, черной ли,
белой, ни бушующих страстей; я часто злился на себя, обзывая амебой, но
поделать ничего не мог и жил вроде бы как все, сначала учился, потом
работал.
Но я был один.
И я остался один. И получается, что приобрел я больше, чем потерял, и
поэтому не могу с искренностью сожалеть о прекратившейся истории
человечества. Да и кто знает, она, быть может, продолжается где-нибудь, в
таком же точно мире, но без меня. А я вот, оказывается, принимаю
случившееся, не колеблясь. Не задумываясь ни на секунду о, возможно, кого-то
другого будоражившей бы тайне его, о его, если хотите, механике, о его
физической сущности. У него нет физической сущности. Чудо, устроенное мною
самим или кем-то для меня, или чей-то эксперимент надо мной - не все ли