"Александр Потемкин. Я " - читать интересную книгу автора

семейного позора она быстро пристрастилась к наркотикам - молотым головкам
мака, росшего у нас на каждом пятачке земли, и в двадцать восемь лет умерла
от передозировки кукнара - опийного отвара. И тогда все, знакомые с этими
историями - а их было большинство в городе, - стали обзывать меня
"презренным мальчишкой". В семь лет по субботам, когда ортодоксальным евреям
строго запрещается делать какую-либо работу, я обходил их дома в своем
квартале, чтобы разжечь печь, керосинку, включить свет, наколоть дрова,
приготовить чай. За это они давали мне пряники, а порой и деньги. О, это
было великое испытание! "Семья у него, конечно, преступная, но что этот
недоносок делает в еврейских домах? Таких презирать надо!" - говорили
вокруг. Мне уже безумно нравилось, что моим сверстникам запрещают со мной
общаться. Им не позволяли со мной играть, приглашать меня в дом, делиться со
мной пищей! Я уже гордился тем, что директор школы допрашивает меня, чем я
занимаюсь по субботам у иудеев. В душе я посмеивался и над учителями,
требовавшими от меня не ходить по домам иноверцев. Впрочем, мои столь ранние
шабатные визиты вовсе не вызывали у людей любопытства или желания что-то
понять, осмыслить; они рождали лишь брезгливость и презрение. Эту их
неприязнь я чувствовал повсеместно. Везде и во всем. В праздничный или
будний день. В едких и пренебрежительных взглядах, в проклятиях, срывающихся
с языка, в многочисленных запретах: получать отличные или хорошие оценки,
добавку в школьном буфете, новогодний кулек с подарками, поохотиться с
рогаткой на перепелок. Не раз случалось, что когда я заходил на Пасху в
церковь, меня выводили оттуда со словами: "Тебе, гаденыш, здесь нечего
делать! Пошел вон из храма!" Меня ненавидели не только люди: породистые псы
и уличные дворняги облаивали меня с жуткой ненавистью, их клыки почти
касались моего бледного болезненного тела. Злые осы вились вокруг меня, как
саранча над пшеничным полем. Скорпионы прятались в истоптанной обуви, чтобы
укусить; гуси, вытянув шеи и грозно махая крыльями, больно щипали голые
детские ноги; коварные вороны выдергивали мои рыжие волосы с радостным
карканьем. И сейчас, когда я вспоминаю эти страницы собственной биографии,
меня охватывает, как бывало в детстве, искреннее уважение к самому себе: в
семь лет начать конфликтовать с миром! Как это случилось? Как такое могло
произойти в сознании обычного ребенка? Правда, тогда мир для меня
ограничивался пространством небольшого провинциального городка, затерянного
на огромной территории коммунистической империи; но людские страсти в нем
бушевали не меньше, чем в крупнейших мегаполисах планеты. Я рос, и моя
дерзость росла вместе со мной. В девять лет, чтобы вызвать к себе новую
волну общего презрения, к чему я уже начал сознательно, систематически
стремиться, я на время летних каникул пристроился на живодерню. На этой
работе обычно трудились приезжие, - они-то меня и взяли. Вначале мне не
хотели доверять мелкокалиберную винтовку, но однажды, когда во время обеда
санитары постукивали водочными стаканами, я сам схватил ружье и выстрелил в
пса, агрессивность которого была очевидна. Собака завизжала и замертво
брякнулась на мостовую. Мужики заорали: "Браво!" После этой истории я
осмелел и стал увереннее вести себя на городских улицах: если правила
предписывали отстреливать только бесхозных, бродячих собак, то я бил всех,
но прежде всего - своих знакомых обидчиков. Кто мог защитить сироту, кроме
него самого! Впрочем, я не только желал мщения; я стремился вызвать у всех в
округе лютую ненависть. Тогда мне самому часто хотелось быть одинокой
бродячей собакой, в которую всякий норовит бросить камень или выкрикнуть