"Ирина Поволоцкая. Сочельник (Скрипичный квартет)" - читать интересную книгу автора

лотоса и какой-то мандрагоры, с материка и Океании, фарфоровые чайницы и
алые фунтики рождественского чая, перевязанные ленточками. И если заварить
щепотку такого чая в кузнецовской кружке, оставшейся от негодующей матери,
заварить и выпить, язык сладко жжет корицей. Как мирно глядят окна чужого
дома, веками мирного и чужого. За занавесками, приспущенными флагами чужого
государства, вечерами угадываются фигуры людей, которые в строгой
очередности и всегда по одному он встречает утром, когда ведет на прогулку
свою крапчатую собаку, а они целую свору низкорослых и страстных биглей. Он
церемонно кланяется даме в охотничьих сапогах, улыбается юнцу, прихотливо
меняющему газовые шарфы, едва успевает махнуть рукой херувиму в юбках,
пролетающему на велосипеде. Тогда бигли мчатся с лаем и визгом, а их крепкие
пятнистые зады возбужденно задраны. И он медлит шаги заранее, когда выходит,
вероятно, общий дедушка и патриарх: иссохший мотылек с детскими глазами, и
пока собаки, пофыркивая, обнюхивают хозяев и друг друга, услышать: все
прекрасно, Слава Богу! - и повторить как эхо - слава Богу, все прекрасно!
Так отчего нельзя жить? Что стоит в тишине между двумя комнатами - его
мастерской, куда спускаешься по железной лестнице и думаешь: в подвал, в
погреб, в преисподнюю, а там окно в сад, с утра до ночи, с ночи до утра
тяжело, отчаянно он бросает краски на холст или корпит у гравировального
станка, и город привык к его смурному взгляду из-под век и джинсам,
заляпанным масляной краской (но она не привыкнет, никак не привыкнет!), и ее
высокой светелкой, где стрекот компьютера и она, щебетунья, с узкими глазами
и прямым носиком птицы, а губы подвижницы и монахини, если бы не их лукавый
изгиб вверх, говорящий, что знает, давно знает то, что медленно открывается
ему в тишине, когда они оба трудолюбиво и стойко расставляют свои сети на
пустынном берегу...
А море приливает и идет в отлив, их дом смотрит на реку, гавань и море. У
нее - из добропорядочного и высокого гнезда - достало средств, чтобы это был
дом не в рассрочку, а сразу и навсегда, и грамота, прилагавшаяся к купчей,
свидетельствует, как старинен дом, и как давно он стоит на земле у моря, и
что дом нельзя перестроить, нельзя переложить кирпичи без ведома
муниципалитета, потому что, если изменить один дом в городе, может
измениться весь город... Но в доме так много места для двоих - для него и
нее, для троих - и еще дочери, для четверых - и еще собаки с шелковою
шерстью на загривке и лапах. Щенком ее взяли в приюте: почти спаниель, морда
чуть шире, зато глаза - спелые сливы.
Когда море отступает, и песок под ногами застыл как терка, и раковины горят
ультрамарином, можно бесконечно идти по твердому, обнажившемуся дну и нюхать
водоросли, оставленные океаном, а когда море опять двинется к городу -
шагать к берегу за бегущей впереди собакой. От ветра стынет спина, но так
ярко зажигаются огни прекрасного города, в котором нельзя жить, так покойно
просидеть весь вечер одному в пабе, где лавки из дерева и картинки с
парусными судами, а за стойкой еще одна комната, она кажется сперва
отражением этой, но потом понимаешь, что не ты, а другой сидит у окна и ест
яблочный пудинг после рыжего от колониальных приправ супа. Нет, это уж точно
не ты. Безбородый гигант, стриженный как сноп, встает, берет кий и играет
сам с собою, и непослушный этой стороне мира белобрысый хохолок на макушке
вздрагивает перед каждым ударом, а твоя собака неподвижно глядит в камин, и
глаза ее вспыхивают по-волчьи, когда она вместе с треском бильярдных шаров
прядет ушами.