"Ирина Поволоцкая. Сочельник (Скрипичный квартет)" - читать интересную книгу автора

Мы не знаем своей судьбы. И они, человек и собака, не знают: плетутся
городской площадью, так похожей на декорацию классического балета, и выходят
к автобану...
А он всегда помнил, что автобаны прокладывал Гитлер. Гитлер дал работу
рабочим, потому что строил бетонные дороги без светофоров и прямоугольные
арки переходов над мчащимися с одинаковой скоростью встречными потоками
машин-огней: белых и красных. Сердце обмирало перед этой аннигилирующей
гонкой. Как плюс - минус. Как белые - красные. И покинутая страна рыбьей
костью вставала в горле. Он ненавидел автобаны, потому что ненавидел Сталина
и Гитлера, но без автобанов не было мира, в котором он теперь жил.
...Ночами он поднимался над сумасшедшими трассами, и они, сперва превращаясь
в пунктирные линии трассирующих пуль, тонули, гасли в наступающем с востока
сумраке облаков. Ему снился повторяющийся опасно сон, в котором был взлет, и
нежная рука стюардессы, похожая на руку жены, протягивала горячую от сухого
пара салфетку, и он послушно вытирал лицо и разрывал пластиковый пакет с
махровыми носками и другой -с темными очками, чтобы спать. Спать во сне. Но
он не понимал, кто подает ему так невещественно-определенные предметы, что
видна метка авиакомпании по краю салфетки, стюардесса в небе, или она,
спящая рядом. Во сне он летел туда, где давно наступила ночь. Сумрак
становился еще темнее, когда начиналась та земля. Он узнавал ее по
остановившемуся в груди вздоху и словно перед смертью - перед невозможностью
выдохнуть и проснуться - тянулся к иллюминатору, а видел только плотные
спины облаков. Горбясь облака ползли навстречу, и грозовые вспышки дрожали
на них отблесками близкого пожара. Там, внизу, гремела гроза, озоновый ветер
гнул деревья, мял листья, а здесь, в металлической сигаре, не хватало
воздуха. Он задыхался в ремнях, и вдруг, освобождаясь от ремней и самолета,
от боли и памяти, даже от собственного тела, свободный, с одним каменеющим
глотком воздуха падал на горящие облака. И последнее было - огонь. Он кричал
и просыпался...
Отражаясь в зеркале, светлело окно. Она спала. Он боялся разбудить ее, тихо
и покойно лежащую на спине, и, вставая с кровати, ему казалось бесшумно, так
никогда и не узнал, следит ли она за ним сквозь опущенные ресницы, а если
следит, то почему не окликает и от чего проснулась, если не спит, - от его
жалкого хрипа на пределе сна или просто скрипнула половица.
Он спускался в мастерскую, включал жужжащую лампу дневного света и тяжко
курил натощак, и сыпал пепел на колени, и один потом ехал в Большой город с
висячими разноцветными мостами. Но и в малолюдном курящем вагоне, и кружа
портовыми улочками, когда, ломая карандаши о толстую бумагу, покрывал
иероглифами рисунков страницы походного альбомчика, знал и помнил - жизнь
его рода спокон веку сопровождают пожары. Они крались за семьей по какому-то
умыслу. И, спускаясь от отца к деду, от деда к прадеду, путая имена и сроки,
он следил, как и туда тянулась огненная колея - горели дома и усадьбы,
пузырясь в пламени, обугливались вещи и книги - все уплывало дымом, и дети
рождались смуглее и темноглазее, а у него такая беленькая, в нее, дочь. Так
думал он, а карандаш чертил: дом, собор, мост, другой собор, другой мост, и
прохожий, прохожий, еще прохожий - то, что видели глаза чужака, ложилось под
карандаш, становясь двумерным, и опять не хватало воздуха. Мир был
двумерным, как в его странных рисунках...
Но что можно объяснить психоаналитику тридцати лет, помешанному на экстра- и
интровертах... В поступках - эмоции, в подкорке - ощущения. Что поймет