"Михаил Пришвин. Дневники 1920-1922 г.г. " - читать интересную книгу автора

приезжает жена, Шатов счастлив и в этом личном и праведном счастии -
счастье, как искупление! - он не революционер: тот, как проклятый, в том
бес, а этот искуплен, он заслужил себе положение не быть революционером).

Русский человек отпускается самими революционерами (прежними) в тот
момент, когда он становится художником.

Элементы психологии революционера: несчастье, неудачливость, угрызения
самолюбия с выделением злобы: он весь продукт среды, и все внимание его
сосредоточено на среде (на "всех"), он не он лично, а существует, как
представитель будущей совершенной во всех отношениях среды. А художник
испытывает счастье лично в себе и в данный момент жизни, он есть существо
лично реализованное. Все это понятно: но вот вопрос: этот закон, казалось
бы, приложим и для всего мира, между тем существует же "Марсельеза" и
сколько угодно можно выбрать сцен для "недели фронта" из европейской
литературы ("Ткачи" и проч.) - чем это объясняется?

17

28 Января. Начались Карамазовы, и так я узнаю при этом чтении
Достоевского - какая остается Россия после бесов.

29 Января. Всякий политический деятель есть в широком смысле кандидат
на престол. (Явление Ильи Ник. из Парижа в Хрущево: кандидат, брат его Иван
Ник.- обыватель; мысли о пьесе на смерть матери.)

Козочка - в ней нет ничего, она погибает, как цветок под косою, и,
однако, она все: она кровь, бегущая по жилам, и я свет этой капельки крови:
вот она вышла, капля, упала на землю, кровь пролилась, вырос цвет - это
жизнь сама в себе.

1 Февраля. Морозы лютые с ветром стали вплотную и держат, месяц светит
волчий.

Берложная жизнь обняла, и утром душа моя как холодная печь: час целый
сидишь возле печи, пока не нагреешь ее, и потом час целый сидишь,
собираешься, пока, наконец, появится ощущение себя самого. Да вот ночью,
если и холодно, проснешься, лежишь в темноте и кое-что видишь: так видел
мать свою, как карту,- мать и карта! очень трудно объяснить, но вот, как
говорят, дом в проекции или с птичьего полета, так и мать моя, и родня моя,
и все прошлое лежит подо мною, на плоскости, руки, ноги, лицо, вообще черты
индивидуальностей разбросаны, как мысы и заливы и очертания берегов на
картах, и как бы это индивидуальное, личное, разные Италии, и Греции, и мысы
Доброй Надежды, все это не существенно важное, а важно внутренность чрева
земли, заключенного в этих очертаниях берегов,- вот тут-то и мать моя и
родня вся лежит, как равнина, и на ней что-нибудь замечательное, (1 нрзб.}
хорошей, встреченное мной у близких, теперь встречается не связанно с этим
лицом, а как огонек на равнине или какое-нибудь явление миража на
большаке...