"Анатолий Приставкин. Тихая Балтия: Латышский дневник " - читать интересную книгу автора

прибалтов даже улыбки не такие, как надо... Нехорошие, словом. Не наши.
Вам это ничего не напоминает?
Ну, скажем, не очень уж недавно, но на памяти многих, как стучал
незабвенный правдолюбец Никита Сергеевич на заседании ООН в гневе ботинком
по столу, разъярясь на непослушных... Это там, у них, где не особенно
прикрикнешь и улыбку не прикажешь убрать, а уж дома, когда собирал он
интеллигенцию...
- Вам тут письмо, Анатолий Игнатьевич...
Без подписи и обратного адреса:
"Ты сука не смей высовывать свою поганую харю, а то открутим твою башку
вместе с куриными мозгами, вояка задрипанный..."

ЧЕРЕМУХОВЫЕ ХОЛОДА

Так вот, о том дальнем времени, когда молодым писателем впервые я
приехал в этот Дом.
Дивная это была весна. Началась она от белых негромких всполохов
черемухи, вслед за которой обрушилась на нас, в нас, в наши души, обильная с
тяжелыми гроздьями сирень, и еще там и тут яркими крапинами врезались
тюльпаны. Все это носилось, реяло в воздухе и кружило нам головы, мешая
усидеть за рабочим столом.
Как-то сразу собралась и своя компания, ее душой стал поэт Марк Соболь.
А входили в нее еще прозаик Борис Ларин и я. А поскольку у Марка и у Бориса
начались, да и как тут не начаться, какие-то сумасшедшие романы, то Марка и
Танечку, его будущую жену, мы стали называть Папой и Мамой, Бориса и его
девушку, соответственно: Сынком и Дочкой, а я же, в силу своего одинокого и
почти келейного состояния, так как в охотку трудился, был единодушно
прозван: Дух святой.
Так мы и жили, шумно, иногда и бурно. С утра разбегались по своим
кельям, кто читал, а кто работал, потом гуляли по взморью, а вечером
сходились за столом, читали стихи, рассказывали анекдоты... Пели песни.
Словом, веселились.
Именно тогда в здешней библиотечке я неожиданно обнаружил маленькую
крошечную книжечку Андрея Вознесенского "Мозаика" с пестро-золотистой
обложкой... Ее вдруг отдали мне на руки, читать, и я, не будь дураком, тут
же решил не возвращать обратно. То есть, ее хотели стащить и другие из нашей
"семейки", но я первый углядел, записал на себя и нахально увез домой,
заплатив за нее какой-то мизерный штраф.
Мне потом рассказывали, что молодой парнишка-библиотекарь рыдал от
такой потери, он был любитель книг, библиофил, а еще он верил в порядочность
приезжавших сюда писателей. Но, каюсь, мы были тогда, наверное, жестоки,
самоуверенны, на пороге своей литературной жизни, которая распахивалась
перед нами вот как эта фантастическая весна: обильно и прекрасно. И
вседозволенно.
Все тогда сходилось на том, в отличие от прошлого сталинского времени,
что нам особенно повезло родиться, как писателям, в "оттепель", когда
осужден культ, когда вокруг та самая, обозначенная временем, оттепель, и
популярность, благодаря журналу "Юность", и быстрое вхождение в храм, куда
допускались дотоле избранные, то есть, в Союз писателей, и все остальное,
столь же замечательное.