"Петр Проскурин. Судьба ("Любовь земная" #1)" - читать интересную книгу автора

на лавку, не желая оставлять Захара без своего глазу. - Он может и неделю и
две поливать, так на такой срок ни водки, ни нутра не хватит. И что-то такое
ты, Аким, раскошелился ноне, к добру ли?
- Да что ж, Игнат, человек каждый - гость на земле, покойницу вот
зарыли, а она живую душу в мир принесла. Пойдет та душа теперь по миру
мыкаться, ежели ее доля такая. Потому и пьем, путь ей подмасливаем.
- А куда ей мыкаться-то? - спросил Захар, чувствуя в словах у
Поливанова потаенную, злившую его глубь. - Есть трое, ну, четверо будет,
времена-то новые пошли, не пропадем.
За столом при его словах затих разговор, мужики дружно уставились на
него; хозяйка у печи, отодвинув от себя гребень с куделью, приоткрыла рот,
озадаченно протянула:
- Мужик завсегда прыток, не ему пеленки-то в прорубь таскать, по ночам
болагучиться.
- Дело решенное с моей бабой Ефросиньей Павловной, - сказал Захар
твердо, довольный всеобщим вниманием и даже молчаливым осуждением, хотя ни
слова об этом он с женой не сказал и знал, что дома теперь неспокойно и
тяжело, и, может, потому он не хотел так скоро уходить из-за этого широкого
дубового стола, гладко и чисто выскобленного и уставленного обильной едой;
Игнат Кузьмич в ответ на эти речи долго пялился куда-то в угол, затем
натужно кашлянул.
- Послушай-ка, Захар, не егозись так-то, - сказал он. - Лишний рот -
это тебе не лишний раз к бабе подвалиться, это тебе на всю жизнь тягость и
суета. Тебе самому тридцать, сил тебе, понятная осьмина, не занимать, да
тебе и жить еще захочется. Может, его в город, по начальству доставить,
ребеночка-то?
Выслушав его с тайным уважением, как человека старше себя и умного,
Захар невесело засмеялся.
- Ты бы уж, крестный, так и рубил, - сказал он, - может, его нужно было
в могилу с маткой опустить, а?
Игнат Кузьмич перекрестился, и лицо у него пошло пятнами; говорить он
ничего больше не стал, и разговор сам собою затих; в Захаре весь этот вечер
копилась какая-то особая тоска - от дождя, от самогона, от своей молодости,
уже накрепко связанной по рукам и ногам детьми, и оттого, что Поливанов
егозит перед ним и Захар знает, почему он егозит, и крестный знает, оттого
не уходит.
- Давай, мужики, по последней, - сказал Захар. - Пoра, засиделись.
Хозяйка вон носом клюет. Аким, погоди, а где это батька твой?
- А где же ему быть, на печи лежит, ты разве не видел, Захар Тарасыч,
при тебе полез. Корму скотине давал и продрог. Эй, батя, - позвал он,
поворачивая голову. - Ты бы к нам сошел, погрелся, эт-то покрепче-то
будет. - Его широкая темная ладонь с глухим шлепком опустилась на широкое
горло четверти. - Слезай, батя, право, - продолжал Поливанов, - экий ты, не
допросишься.
С печи, выставляя тощий зад, слез юркий, белый, ширококостный старик в
холщовой длинной рубахе, в таких же портках, сунул босые ноги в отрезанные
от изношенных валенок головки.
- Брось, дедушка Макар, хмурость-то напускать, - сказал ему Захар
весело, - давай садись, выпей, расскажи нам что-нибудь про турков, а то как
тебя женил-то барин Авдеев... а...