"Петр Проскурин. Судьба ("Любовь земная" #1)" - читать интересную книгу автора

и злостью слов общее внимание за столом, - Не наши речи, это вот он хочет,
чтоб его самогон дерьмом заедали. На-кось, Аким, съешь! - Он выставил в
сторону Поливанова тяжелую дулю, и тот, не принимая серьезного тона, с
мирной усмешкой отвел его руку, опять разлил из пузатого старого штофа
самогон, и Захар Дерюгин опять почувствовал сбоку на себе все тот же
откровенный и жадный взгляд; он не хотел больше пить, но под этим взглядом
взял стакан, поглядел на горящую над столом семилинейную лампу, в которой
сильно потрескивал от нечистого керосина фитиль, и, дождавшись, когда все
выпили, выпил и сам; хозяин пододвинул к нему тарелку с желтоватым салом,
как бы ненароком покосившись в сторону двери, сказал:
- Будя, иди спать, Маня, в другую половину, нас ты не переждешь. Окошки
погляди, запри, теперь шпаны набрело, от всякого греха подале положишь,
поближе найдешь.
Тяжело привстав, выпячивая тугой, сытый живот, Поливанов потянулся
кверху, выкрутил фитиль в лампе поярче, от его крепких сапог, начинавших
просыхать в тепле, тек приятный запах дегтя; для меня все выделывает, старый
кобель, тут же подумал Захар; самогон на этот раз почти не пьянил его, лишь
тело становилось жестче и собраннее, в глазах стояла крутобедрая девка с
высокой ждущей грудью, и как-то сразу отошли все дела и заботы, и был он
насторожен и гибок, словно молодой зверь, учуяв где-то рядом дразнящий
запах. Вместо дочери пришла мать, высокая хмурая Лукерья, налила всем
жирных, с мясом, щей в глубокие глиняные миски, разложила каждому расписные
деревянные ложки и, пристроившись у лежанки, стала споро и ловко чесать лен;
на пряжу ладит, усмехнулся про себя Захар, оглядывая лохматые головы
мужиков, их знакомые, затемневшие лица, ставшие от самогона и обильной еды
другими; Микита Бобок, первый на селе песенник, которого приглашали на все
свадьбы и гулянки, потому что умел он играть на гармонике и вдобавок и песни
любил заводить красивым, басовитым голосом, блаженно щурился и молчал по
случаю похорон; несмотря на молодость, он, под стать солидным мужикам,
отпустил маленькую русую бородку и от этого был похож своим чистым лицом на
заезжего студента или какого другого городского человека, но чувствовалось,
что ему так и хочется что-нибудь выкинуть. Рядом с ним черпал ложкой яичницу
Володька Григорьев, по прозвищу Володька Рыжий, мужик телом объемистый и
молчаливый, на селе боялись его жены Варечки, черной как смоль бабы; старуха
Салтычиха, известная богомолка и праведница, божилась, что с год назад
видела ее на троицу на лугу в одной исподней рубахе, с голыми ногами да с
распущенными до подколенья волосами, будто бы собирала она березовым веником
перед солнцем росу в ведро, приманивала своей корове молоко. Напротив Захара
сидел его крестный, Игнат Кузьмич Свиридов, мужик в хорошей силе (в прошлую
осень перевалило за пятьдесят), единственный в селе водил он пасеку и бегло
умел и читать, и писать, и знал Псалтырь и Библию; по его настоянию, с его
помощью и Захар закончил три класса церковноприходской школы и считался на
селе грамотным; крестный, человек набожный, водки не пил и укоряюще-грустно
глядел сейчас на Захара, опрокидывавшего в себя стакан за стаканом,
хмурился; хозяин щедро выставил на стол еще одну четверть, заткнутую
кукурузной кочерыжкой, обмотанной тряпицей; крестный встал и напомнил, что
пора по домам расходиться, всего зелья не перепьешь.
- Погоди, крестный, - заупрямился Захар, - знаешь хорошо, на улице одна
мгла, скука по своим углам тараканами сидеть.
- Дождик - божье дело, - отозвался Игнат Кузьмич, недовольно опустился