"Петр Проскурин. Имя твое ("Любовь земная" #2)" - читать интересную книгу автора

капитанов и первопроходцев в жизни, и Брюханов вместе со всеми отпил немного
терпкого слабого вина и пропустил вопрос Димитрова к Сталину; по чуткому
вниманию за столом Брюханов понял, что вопрос был острым, и подосадовал на
начинающий слабеть слух.
- Нет, Георгий Михайлович. - Сталин притронулся салфеткой к усам и
отложил ее в сторону, не разворачивая; легкая улыбка, какой умел улыбаться
только он, когда был чем-либо доволен, снова смягчила его глаза. - Нет, это
нам нужно было торопиться с колхозами, у нас выхода другого не было, как
только торопиться. И опыта тоже. А вам зачем? У вас есть наш опыт, вы теперь
и не одни в мире, как это было с нами...
Брюханов поразился тому, что услышал, и оглянулся на соседей рядом, не
ослышался ли он, - нет, голос Сталина был по-прежнему ровен и глух, а
сидевшие вокруг стола внимательно вслушивались в каждое слово.
- Да, была намеренная, жесткая линия, торопились, перегибали палку,
ошибались... Кстати, умели и поправить себя. Учиться и занимать опыта было
не у кого.
Весь ход дальнейшего разговора, реакция Сталина, да и само его
присутствие в этой интимной, почти домашней обстановке были настолько
неожиданны, непривычны, что Брюханов, с напряжением вслушиваясь в разговор,
несколько раз ловил себя на том, что теряет ощущение реальности. Тогда он
сердито отхлебывал из бокала, что в общем-то было против его правил, но
терпкое легкое вино лишь приятно освежало.
Вдруг неожиданно пришедшая мысль отрезвила его. Да, это было
одиночество, тщательно скрываемое одиночество... человек на такой
пронзительной высоте не может не быть одинок. И он, Брюханов, и все сидящие
вокруг стола и негромко беседующие люди - для него не только необходимая
разрядка, отдых, но и своеобразный заслон, защита от одиночества.
Еще больше утвердился Брюханов в своей мысли, когда на следующий вечер
ему передали приглашение в Большой театр на "Пиковую даму". Оказавшись в
теплом полумраке правительственной ложи, искусно изолированной от остального
зала, чуть позади Сталина, принявшегося сразу же, едва опустился в глубокое
кресло, набивать трубку, но так в течение всего вечера и не разжегшего ее,
Брюханов в полумраке хорошо видел чуть сбоку его твердый, почти жесткий
профиль; он все больше подпадал под странное, парализующее волю и этим
крайне обременительное для него, Брюханова, влияние этого человека, одно имя
которого уже создавало вокруг вакуум, тягостную, непреодолимую пустоту; где
бы он ни появлялся, даже здесь, в горящем золотом и хрусталем праздничном,
заполненном людьми до отказа - от партера до верхних ярусов - зале, даже
здесь, и здесь особенно, между ним и людьми тотчас ложился непреодолимый,
невидимый барьер, который ни он сам, ни люди не в состоянии были
переступить. Брюханов, человек в общем-то давно втиснутый в привычные и
необходимые рамки, уже начинал внутренне протестовать, тяготиться чувством
своей зависимости от этого, пусть великого, человека. Но это все были
слабые, неглубокие попытки освободиться от чужой воли, а по насыщенности и
плотности происходящего сейчас вокруг него Брюханову начинало казаться, что
в эти часы в близком общении со Сталиным он прожил уже несколько месяцев. Он
сам умел уплотнять свой день до предела, но здесь и в масштабах, и в самом
уплотнении присутствовало нечто совсем иное.
Сидя неподвижно и молча, не отрываясь, Сталин смотрел на сцену; в самой
позе его сквозила полная отрешенность, словно остального мира для него не