"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

"Позавчера залетает[13] Вердюрен, чтобы пригласить на ужин к себе,
давнишнему критику Ревю, автору книги об Уистлире, где поистине мастерство,
артистическая колористика американского выходца нередко подается с
изощренной тонкостью поклонником всех этих изысканностей, всех этих
изящностей на полотне, что собственно и есть Вердюрен. И пока я одеваюсь,
чтобы за ним последовать, от него я слышу целую историю, где временами
прорывается сбивчивая, посложная и запуганная исповедь о том, как он как бы
бросил писать сразу же после женитьбы на "Мадлен" Фромантена, вследствие, по
его словам, привычки к морфину, отчего, по словам Вердюрена, большая часть
завсегдатаев салона его жены и знать не знает, что муж когда-то что-то
писал, и ей говорят о Шарле Блане, о Сен-Викторе, о Сент-Беве, о Бурти как о
личностях, которым, думают они, он - он, Вердюрен! - бесконечно уступает.
"Да, Гонкур, вы-то знаете, да и Готье это знал, что мои Салоны - штука
посильнее этих жалких Старых мастеров, почитаемых шедевром в семье моей
жены". Затем, сумерками, когда башни Трокадеро охвачены как бы последним
воспламенением закатных бликов, в силу чего эти башни уже не отличить от
столбиков, покрытых смородинным желе старыми кондитерами, беседа
продолжается в коляске, что должна отвезти нас на набережную Конти, где и
находится их особняк, по словам хозяина - бывший дворец венецианских послов,
где, он говорит, есть курительная комната, которая как в Тысяче и одной ночи
целиком перемещена из одного знаменитого палаццо, название которого я уже
забыл, - палаццо, где был колодец, на бортике которого изображено венчание
Богоматери, как утверждает Вердюрен - из прекраснейших работ Сансовино,
которая, как он говорит, пригодилась их гостям, дабы стряхивать с сигар
пепел. И честное слово, когда мы приехали, в серо-зелености и
неопределенности лунного света, поистине подобного тому, в котором
классическая живопись купает Венецию, и в коем силуэттированный купол
Института наводит на мысли о Салюте на картинах Гварди, меня охватила
иллюзия, будто я у парапета Канале Гранде. И эту иллюзию укрепила
конструкция особняка, которого второго этажа с набережной не видать, и
напоминательное высказывание хозяина дома о том, что, как он утверждает,
название улицы дю Бак[14] - дурак я, что сам не догадался, - произошло от
слова "барка", барки, на которой монахини прежних лет, Мирамьенки,
переправлялись к службам в Нотр-Дам. Вот он, квартал, где бродило мое
детство, когда тетка моя де Курмон здесь обитала, и что за возлюбовь
охватывает меня, когда я вижу едва ли не впритирку к Вердюренову особняку
вывеску Маленького Дюнкерка, одной из тех редких лавчонок, сохранившихся
разве завиньеттировавшись, да в карандашных набросках да лессировках
Габриеля де Сент-Обена, где любознательный XVIII-й век отпечатлевал эти
праздные минутки, торгуя себе французскими и заграничными изяществами и
"всем тем, что производится новейшего в искусстве", как написано в одном
счете Маленького Дюнкерка, счете, оттиском которого одни мы, я полагаю,
Вердюрен да я, обладатели, и который, все же - просто редчайший шедевр
тисненой бумаги, на которой при Людовике XV-м совершались подсчеты, - бумага
с шапкой, где море совершенно неясненное, судами нагруженное, волнисто и
похоже на иллюстрацию одну в Издании Фермье Женеро, к Устрице и Сутягам.
Хозяйка дома, что сейчас усадит меня рядом с собою, говорит мне любезно, что
она украсила стол лишь японскими хризантемами, и хризантемы расставлены в
вазы, а вазы - редчайшие шедевры, и каждая в своем роде; сделанные из
бронзы, они листками красноватой меди кажут как бы живое опадание цветка.