"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

Были там доктор Котар и жена его, польский скульптор Вырадобетски,
коллекционер Сван, знатная русская дама, княгиня, имя которой на -оф я
забыл, и Котар шепнул мне на ухо, что это она вроде в упор палила в
эрцгерцога Родольфа, по словам которой выходит, что я как бы в Галиции и на
севере Польши так известен, так известен, что девушка не оставляет надежды
на руку свою, если не уверена, что ее воздыхатель - поклонник Фостен. "У вас
на западе совсем этого не понимают, - оборонила в заключение княгиня,
произведя на меня впечатление ну прямо незаурядного ума, - этого
проникновения писателя в женскую интимность". Мужчина с бритыми губами и
подбородком, бакенбардами, как у метрдотеля, снисходительно сыплющий
остротами университетского преподавателя, снизошедшего до своих лучших
учеников по случаю дня св. Карла, - это Бришо из Университета. По
произнесении моего имени Вердюреном он и звуком не выдал, что знает наши
книги, и это навело мне на душу сердитое уныние, возбужденное заговором,
организованным против нас Сорбонной, привносящей и в любезное жилище, где
меня принимали, враждебное противоречие, намеренное умолчание. Мы проходим к
столу, а там - необычайная вереница блюд, попросту шедевров фарфорового
искусства, эти - ценителя которых услажденное внимание вкушает
наиприятнейшую художественную болтовню, принимая нежнейшую пищу - тарелки
Юн-Чин с оранжеватостью по краям, голубоватостью набухших лепестков речного
ириса, и поперек, вот уж украска, заря да стая зимородков да журавлей, заря
в тех утренних тонах, что ежедневно на бульваре Монморанси пробуждают
меня, - саксонские тарелки слащавей в грациозке своего исполнения, в
усыпленности, в анемии их роз, обращенных в фиолет, в красно-лиловые
раскромсы тюльпана, в рококо гвоздики или незабудки, - севрские тарелки,
обрешеченные тонкой гильошировкой белых своих желобочков, с золотой мутовкой
или завязывающейся, на мучнистой плоскости дна, изящной выпуклостью золотой
ленты, - наконец, все это серебро, где струятся люсьенские мирты, кои
признала бы Дюбарри[15]. И что, может быть, столь же редкостно, так это
совершенно выдающееся качество кушаний, подаваемых здесь к столу, - пища
приготовлена искусно, стряпана как парижане, необходимо сказать, забыли
вкушать на великолепнейших обедах, она напомнила мне искушенных стряпателей
в Жан д'Ор. Взять хотя бы эту гусиную печенку и забыть о том безвкусном
муссе, который обычно под этим именем подается, - и немного осталось мест,
где обыкновенный картофельный салат приготовлялся бы из такого же картофеля,
упругого, как японские пуговицы слоновой кости, матового, как костяная
ложечка, с которой китаянки льют воду на рыбу, которую только что поймали.
Венецианское стекло предо мною - роскошные алеющие самоцветы, окрашенные
необычайным леовийским, приобретенным у г-на Монталиве, и это - забава для
воображения глаза, но также, с позволения сказать, для воображения того, что
именовалось некогда брюхом - видеть несомого к столу калкана, у которого
ничего общего с тухловатыми калканами, подаваемыми к наироскошнейшим
пиршествам, растянутое путешествие коих отзывается проступанием в спинах
костей их, но калкана, который подан не быв склеен тем тестом, что готовят
под именем Белого Соуса столькие шеф-повара почтеннейших жилищ, но под
настоящим Белым Соусом, изготовленным на масле по пять франков за фунт,
видеть несомого калкана на прекрасной тарелочке Чин-Хона, пронизанной
пурпурными царапинками заходящего солнца, над морем, где сквозит веселая
навигация лангустов, в пунктирчиках шероховатых, столь необычно поданных,
будто их размазали по трепещущим панцирям, а по краешку тарелочки -