"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

документальную и даже историческую, но не обязательно - истину искусства. К
тому же, мое легкомыслие, как только я появлялся на людях, внушало мне
желание нравиться, скорее забавляться, болтая, нежели наставляться,
слушая, - если, конечно, я выходил в свет не для выяснения каких-либо
художественных проблем и не для того, чтобы подкрепить ревнивые подозрения,
занимавшие прежде мой ум. Но осмыслить предмет, интерес к которому не был
пробужден во мне загодя какой-нибудь книгой, эскиз коего я не набросал бы
заблаговременно сам, чтобы потом сопоставить его с реальностью, я был
неспособен. Сколько раз, и я хорошо знал об этом даже без страниц Гонкура, я
не мог приковать внимание к предметам и людям, ради встречи с которыми
впоследствии, когда их образ был предъявлен мне каким-нибудь художником, я
готов был пройти, рискуя жизнью, многие лье. Тогда-то мое воображение и
срабатывало, начинало живописать. И я с тоской вспоминал о том, кто досаждал
мне год назад: "Неужели действительно невозможно его увидеть? Чего бы я
только не отдал за это!" Читая статьи о людях, даже просто-напросто светских
персонажах, которых называют "последними представителями общества, канувшего
в прошедшее", иногда можно воскликнуть: "Подумать только, как величают и
расхваливают это ничтожество! Как бы я жалел, что незнаком с ним, если бы
только читал газеты и обозрения, если бы я не знал этого человека!" Но я был
уже довольно искушен, чтобы отметить, наткнувшись в газетах на подобные
фразы: "Какое несчастье, что в то время, когда я гонялся за Жильбертой и
Альбертиной, я не заметил этого господина! Я его принял за светского зануду,
за заурядного статиста, а он оказался Фигурой". И страницы Гонкура заставили
меня сожалеть о таком положении дел. Из них следовало, наверное, что в жизни
мы узнаем о ничтожной цене литературы и всего того, что расхваливал
писатель; но с тем же успехом я мог заключить, что, напротив, благодаря
литературе стоимость жизни растет, и только в книге можно узнать, какая это
ценность. На худой конец, можно было утешать себя и тем, что общество
Вентейля и Бергота сложно было назвать очень приятным. Целомудренная
буржуазность одного, невыносимые недостатки второго, вульгарная
претенциозность Эльстира в юности (Дневник Гонкуров не оставлял сомнений,
что он и был тем самым "господином Тишем", который доводил Свана до белого
каления в салоне Вердюренов. Но какой гений не шокирует нас манерами своих
собратьев по творческому цеху, прежде чем дойти, - как Эльстир, а это редкий
случай, - до более высокого стиля? Не усеяны ли, в частности, бальзаковские
письма вульгарными оборотами, которых, к примеру, Сван никогда бы и не
произнес? И все-таки столь утонченный, столь чуждавшийся всякого рода
ненавистной безвкусицы Сван, скорее всего, никогда не написал бы свою Кузину
Бетту и Турского священника[19].) - все это не доводы против них, ибо их
гений был явлен миру в их творчестве. Неважно, чья это ошибка - мемуаристов,
если они превозносят достоинства этих художников, или наша, если нам
решительно не нравилось общение с ними; даже если ошибся автор воспоминаний,
жизнь, сотворившая таких гениев, не уронит своей цены.
Было объяснение и другой крайности этого опыта - что самые интересные
анекдоты гонкуровского Дневника, неисчерпаемая пища увеселений в одинокие
вечерние часы, посвященные чтению, были рассказаны ему именно теми гостями,
которые не вызвали во мне и малейшего интереса, тогда как страницы Дневника
пробуждали к ним живое любопытство. Несмотря на наивность их автора, для
которого занимательность тех или иных историй свидетельствовала об
исключительности рассказчика, вполне вероятно, что и обыкновенные люди