"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

лавочку Маленького Дюнкерка, если она еще существует, спросить, нельзя ли
посетить особняк Вердюренов, где я когда-то ужинал. Но я испытывал смутное
беспокойство. Конечно, я не мог скрыть от себя, что слушать я не умел, и,
как только оказывался на людях, терял наблюдательность. При мне старуха не
показывала жемчужного колье, я не слышал, чтобы об этом говорили. В
повседневной жизни я встречался со всеми этими людьми, я часто ужинал с
ними - Вердюренами, герцогом де Германтом, Котарами - и каждый из них
казался мне столь же заурядным, как моей бабушке Базен, - едва ли она
подозревала, что он и "дорогой племянник", юный восхитительный герой г-жи де
Босержан[17] - одно и то же лицо; все они были мне неинтересны, и я мог
припомнить бесчисленные пошлости, переполнявшие их речи...
Как все это ночью звездочку зажжет![18]
На время я решил отказаться от любой критики в адрес литературы,
которую я мог высказать из-за этих страниц Гонкура, прочитанных накануне
отъезда из Тансонвиля. Даже если не принимать во внимание поразительное
простодушие этого мемуариста, я все-таки мог утешить себя, отметив следующие
моменты. Прежде всего (и это меня лично затрагивало), дневник дал мне
горький урок: наблюдение мне не давалось, - однако эта неспособность была
избирательной. Какая-то частица моего "я" могла и вслушиваться, и
наблюдать, - но это существо было дискретно, оно оживало только в том
случае, если проявлялось что-то нечастное, какое-то свойство, общее
множеству вещей, и там оно находило и пищу свою, и усладу. Тогда-то этот
персонаж наблюдал, но только на той глубине, где из наблюдения нельзя было
извлечь выгоды. Так геометр, освобождая вещи от осязаемых качеств, видит
лишь их линейный субстрат; то, что мне рассказывали, от меня ускользало, ибо
меня интересовали не столько сами рассказы, сколько манера изложения, только
она проявляла что-то характерное, либо указывала на заурядность
повествователей; это и стало отличительной особенностью моего поиска, и я
получал неповторимое удовольствие, изыскивая что-то общее в одном человеке и
в другом. Случалось же такое только тогда, когда я улавливал, что
сознание, - дотоле дремавшее, даже под оболочкой внешней активности,
разговора, оживленность которого скрывала от ближних тотальное духовное
оцепенение, - с неожиданной радостью нападало на след, однако то, за чем оно
устремлялось, например специфика салона Вердюренов в разных краях и
временах, таилось в глубине, по ту сторону видимости, в некоторой
обособленности. Поэтому-то очевидный, поддающийся описанию шарм тех или иных
людей от меня ускользал, я не мог остановить на нем внимание, подобно
хирургу, который под гладким женским животом видит грызущую его изнутри
боль. Зря я ходил на приемы, я не видел гостей, потому что в те минуты,
когда мне казалось, что я наблюдал за ними, я их ренгеновал. Из всего этого
следует, что при соединении набросков, сделанных по ходу какого-нибудь
ужина, рисунок этих линий обозначал скорее ансамбль психологических законов,
где сам по себе интерес к тому или иному гостю не занимал никакого места. Не
теряли ли всякую значимость эти портреты, если, сами по себе, они и не были
мне нужны? Например, если в живописи один портрет проявляет что-то истинное
в плане объема, света, движения, то обязательно ли он будет хуже другого,
явно несхожего с ним портрета той же самой персоны, в котором тысячи
деталей, опущенные в первом, будут тщательно выписаны, - из второго портрета
можно будет заключить, что модель была прекрасна, тогда как в первом она
была изображена отвратительной, и второй может представлять ценность