"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

абсурден, - и объяснялась теми же причинами, из-за которых Сен-Лу разминулся
с Рашелью.
"И второй раз, - продолжала Жильберта, - много лет спустя, когда мы
столкнулись в дверях вашего дома, перед встречей у тетки Орианы; я не узнала
вас сразу, или, вернее, узнала вас, не узнав, потому что мне хотелось того
же, что в Тансонвиле". - "В промежутке, однако, были Елисейские поля". -
"Да, но тогда вы слишком сильно меня любили, и меня все это несколько
тяготило".
Я не спросил ее, кто шел с ней тогда по Елисейским полям, - в тот день,
когда я захотел снова ее увидеть, когда это было еще возможно, когда я
собирался помириться с нею, в тот день, что, быть может, изменил бы всю мою
жизнь, - если бы я не встретил те две тени, двигающиеся бок о бок в
сумерках. Спроси я ее, и она, наверное, сказала бы правду, как сказала бы
правду Альбертина, если бы воскресла. Но когда, спустя годы, мы встречаем
женщин, которых мы уже не любим, между нами стоит смерть, будто их больше
нет в живых, - ибо со смертью любви умирают и те, кем тогда были они, и те,
кем тогда были мы. А может быть, она не вспомнила, или солгала бы. В любом
случае, меня это больше не интересовало, потому что мое сердце изменилось
еще сильней, чем лицо Жильберты. Теперь она не особо нравилась мне, но
главное заключалось в том, что я уже не был несчастлив, я не смог бы
вообразить, вспомни я об этом снова, что это я так страдал, встретив ее,
семенящую бок о бок с юношей, что это я твердил себе: "Это конец, я больше
никогда не захочу ее видеть". От того состояния, от мучений того далекого
года, ничего не осталось. Потому что в этом мире, где все изнашивается,
погибает, кое-что распадается и уничтожает себя еще сильней, оставляя еще
меньше следов, чем Красота - это Горе.
Но если меня и не удивило, что я тогда так и не спросил Жильберту, с
кем это она шла по Елисейским полям, ибо мне уже достаточно известно
примеров этой нелюбознательности, которой нас учит Время, то все-таки я был
несколько озадачен, что не рассказал ей, что в тот день, перед встречей, я
продал старый китайский фарфор, чтобы купить ей цветы. (Я спросил ее. Это
была Леа, одетая мужчиной. Жильберта знала, что та была знакома с
Альбертиной, но не могла рассказать больше. Так некоторые люди снова и снова
встречаются в нашей жизни, предвещая радость или страдание.) А в те
печальные времена эта мысль, что когда-нибудь я без опаски смогу рассказать
ей о своем трогательном намерении, была моим единственным утешением.
Примерно год спустя, если мне казалось, что чей-то экипаж вот-вот разобьет
мой, у меня было одно желание - сохранить жизнь, чтобы обо всем этом
рассказать Жильберте. Я утешал себя, повторяя: "Нам некуда торопиться,
впереди вся жизнь". И поэтому я не хотел расстаться с жизнью. Теперь я не
находил эту историю подходящей и увлекательной темой для разговора, она
казалась мне почти смешной. "Впрочем, - рассказывала Жильберта, - в тот
день, когда мы столкнулись у вашего дома, вы были прямо таким же, как в
Комбре - вы совершенно не изменились!" Я попытался воскресить Жильберту в
памяти. Я мог нарисовать четырехугольник солнечного света над боярышником,
лопатку, которую девочка держит в руке, ее долгий взгляд, обращенный ко мне.
Только из-за грубого жеста, которым он сопровождался, мне показалось, что он
выражает презрение, - желаемое мною, думал я, девочкам неведомо, они это
проделывают только в моих мечтах, в одинокие томительные часы. Еще больших
трудов мне стоило бы поверить, что одна из них, так легко и безотлагательно,