"Марсель Пруст. Обретенное время" - читать интересную книгу автора

Сен-Лу, до такой степени, впрочем, обусловленная его характером, что я и не
счел нужным говорить об этом особо, - была в какой-то мере предопределена
заранее; известная богам, неведомая людям, она была приоткрыта наполовину
неосознанной, наполовину осознанной печалью (и на этой последней стадии о
ней рассказывают другим с той искренностью, что встречается при предсказании
несчастий, которые, в глубине души, мы надеемся избежать, - однако не менее
от того неотвратимых), неотделимая от того, кто ее несет, кто постоянно в
глубине души ее чувствует - как родовой девиз и роковое число.
Наверное, он был прекрасен в свои последние минуты. Он всегда в этой
жизни, даже сидя или вышагивая по гостиной, словно сдерживал атакующий
порыв, скрывая за улыбкой неукротимую волю, таившуюся в сужавшейся книзу
голове; и вот он атаковал. Расставшись с библиотекой, феодальная башня
вернулась к войне[139]. И в смерти этот Германт снова стал самим собой, то
есть частью своего рода, в котором он растворился, и где он был только
Германтом, как это символически выявилось на его похоронах в комбрейской
церкви Св. Илария, затянутой черными занавесями, когда выступила красная,
над короной, без инициалов и титулов, заглавная "Г" Германтов, которой в
смерти он стал.
Незадолго до погребения (его похоронили не сразу) я написал Жильберте.
Наверное, мне следовало написать и герцогине де Германт, но я подумал, что
смерть Робера будет воспринята ею с тем же безразличием, которое она не
постеснялась выказать по случаю смерти многих других людей, сыгравших,
казалось, большую роль в ее жизни, - может быть, думал я, исходя из
германтского своего духа, она даже попытается продемонстрировать, что
относительно уз родства особых предрассудков у нее нет. Я слишком страдал,
чтобы писать всем. Некогда я считал, что она и Робер относятся друг к другу
с любовью в светском смысле этого слова, то есть при встречах говорят что-то
милое, то, что чувствуют в этот момент. Но за ее спиной Робер без колебаний
величал ее идиоткой, а о самой герцогине мне было известно, что если она и
испытывала иногда, при встречах с ним, эгоистическое удовольствие, то была
не способна приложить даже самые небольшие усилия и использовать свое
влияние, чтобы в чем-нибудь ему помочь, и даже отвести от него несчастье.
Злоба, с которой она отказала рекомендовать его генералу де Сен-Жозеф, когда
Робер должен был вернуться в Марокко, свидетельствовала, что преданность,
проявленная ею во время его женитьбы, была только своего рода компенсацией,
почти ничего ей не стоившей. Я очень сильно удивился, узнав, что, - так как
к моменту смерти Робера она болела, - от нее довольно долго, под самыми
вздорными предлогами, вынуждены были прятать почту, чтобы она не узнала о
его смерти и чтобы смягчить ее возможное потрясение. Мое удивление только
возросло, когда мне сообщили, что после того, как ей все-таки сказали
правду, герцогиня плакала весь день, заболела и долго - больше недели, а это
для нее много, - была безутешна. Узнав о ее горе, я был растроган. В свете
стали говорить, и теперь я и сам мог подтвердить это, что между ними была
большая дружба. Но вспоминая, сколько ей сопутствовало мелких колкостей,
нежелания оказать помощь, я думал: какой, в сущности, пустяк - большая
дружба в свете.
Впрочем, несколько позже, в обстоятельствах исторически более важных
(хотя они и не волновали меня в такой степени), г-жа де Германт показала
себя, как мне лично показалось, с еще более выгодной стороны. Как мы помним,
она еще в девичестве была неимоверно дерзка с русской императорской семьей,