"Тимур Исхакович Пулатов. Плавающая Евразия " - читать интересную книгу автора

литературно-артистический салон, который собирался на обычной, тесной
квартире.
Как рассказчику мне не терпится признаться: цель моя ни в чем и нигде
не бросить даже тени на Давлятова, скорее, наоборот, желаю выступить его
горячим защитником, хотя я, как и все рядовые жители Шахграда, немало
натерпелся в те сумасшедшие дни. Есть веские причины моего незамутненного
отношения к Давлятову - их-то я и буду излагать по ходу... Впрочем, был бы
рад, если строгий редактор попытался бы и вовсе изгнать мою персону из
круга событий, чтобы переложить бремя рассказа на другого, более
доверенного, что ли... хотя я сомневаюсь и в этом доверенном, он, как и
все, заражен невинной болезнью нашего времени - желанием высказаться сполна
- и все по личному поводу, по мелкому, от душевного плоскостопия... будто
твердым солдатским шагом прошло время по душам...
В тесной квартире, о которой шла речь, к Давлятову стали
приглядываться и прислушиваться, ибо в тот период мода с африканских
ритуальных масок и засушенных скальпов шаманов, привозимых с Черного
континента дароподносителями из университета Лумумбы, перешла на все
восточное, точнее, среднеазиатское. С плоскости земли, зажатой двумя
пустынями - Кара- и Кызылкумами, повеяло чем-то сверхъестественным, что
должно было принести спасение от тщеты скоропортящейся современной жизни.
Будто сама вечность мелькнула вдали и приблизилась, всматриваясь строго в
нас.
Еще одним натуральным свойством Давлятова была его способность
справляться с ощущением ущемленности и чувствовать себя уверенным, даже
самоуверенным, когда видел он к себе всеобщее внимание. И вот уже
передавали из уст в уста окрашенный меланхолическим восточным юмором
рассказ Давлятова о некоем среднеазиате, который, будучи послан на
Всемирную выставку породистого скота, носил всюду с собой по Москве копыто
жеребца, обладающее магической силой и указывающее среднеазиату путь из
самых запутанных лабиринтов столицы - прямиком во Всесоюзный Дом
колхозника, где коротали вечера в тесноте его земляки. И другой коронный
рассказ восточного гостя в московских салон-квартирах, который все слушали
затаив дыхание в предвкушении многослойного смысла. О том, как приаральский
народ, сидя на барханах, смотрел еще в довоенное время фильм о командарме,
и когда лихой воин в ярости, обнажив саблю, помчался по огромному, как
поле, белому полотнищу, натянутому между столбов, все увеличивался крупно -
и прямо на зрителей, - все дрогнули и разбежались в ночной мгле, ибо
показалось им до жути, что всадник на полном скаку вылетит сейчас из
полотнища, чтобы, прыгая с бархана на бархан, накрыть их, как смертный
вихрь, - так было все мастерски снято, что реальность смешалась в головах
неискушенных детей пустыни с вымыслом и све-тоигрой звукотехники.
А ведь речь шла не о каких-нибудь двадцати или тридцати зрителях, а о
тысяче, о целом племени, напуганном до смерти мелькающими картинками
цивилизации. Пропал народ, который уже хотели приобщить к текущему и
привычному для нас времени, рассеялся по пескам и верблюжьим тропам. Долго
искали его посланные уполномоченные, чтобы собрать, успокоить на теплой
груди матери всех городов - Шахграда, а затем вернуть к привычной жизни на
плоскости между морем и плато, а когда собрался народец, депутаты заметили
в нем странную перемену. Детский и озорной блеск, некогда смущавший
уполномоченных Шахграда, сменился у беглых зрителей налетом