"Тимур Исхакович Пулатов. Плавающая Евразия " - читать интересную книгу автора

родины, хотя бы на островах Примадонны Солидад и Магеллановы Столбы, где
помещались оба филиала издательства.
На Шаршарова смотрели с напряженным уважением, но не более - никто
шепотом не просил дать на одну ночь почитать роман, да и сам автор вел себя
так, будто и не слышал о братьях Хаембрук и мадам Лулу, - возможно, надеясь
лишь на восторг потомков.
Злые языки потом скажут, что Шаршаров, будучи одним из главных
зачинщиков альманаха, не без брезгливости согласился принять окончательный
список авторов и окружить свое имя столь посредственными именами и терпел
такое соседство под общей обложкой лишь из желания достичь цели. Цель же
была такова: участие в альманахе (который, по расчету авторов, наделает
много шума и в самой Москве и на Западе) как-то возродит интерес к
Шаршарову, ибо к его роману никто, кроме издательства братьев Хаембрук и
мадам Лулу, интереса не проявил. А ведь автор так ждал переводов и в
Лондоне, и в Токио, в Париже и Франкфурте-на-Майне, в респектабельных,
печатающих нобелевских лауреатов издательствах. Сплошь коммивояжерский
Запад почему-то не хотел распространять новую русскую мысль, не желая
раскрепощать ее из плена русского слова, причем, как поговаривали те же
злые языки, очень дурного русского слова, каким был написан роман
Шаршарова. И чтобы раскрепостить собственное слово для перевода на другие
европейские языки, Шаршаров решил лишний раз напомнить о себе
склеротическому Западу, приняв добровольно роль мученика.
Когда Давяятов, после пятого или шестого тайного совещания
редколлегии, был все же допущен в альманах, он сел лихорадочно писать
статью под простодушным названием "Спасение человечества в среднеазиатской
мистике", наукообразно излагая то, что мы уже знаем о мытарствах на
Всемирной скотоводческой выставке обладателя священного копыта и о
прозрении во время добровольного изгнанничества приаральского народа.
Других ярких примеров у него не было, но даже эти два так мучительно трудно
поддавались облачению в простой и ясный слог, что Давлятов нередко впадал в
уныние, сожалея о том, что взял на себя новую роль - богословского
эссеиста.
Но на случай неудачи он держал про запас еще одну идейку - написать о
шахградском землетрясении двадцатилетней давности, - его Давлятову пришлось
пережить в отрочестве. Но когда ои пытался восстановить в памяти те
трагические дни, в голову начинало лезть что-то случайное, бытовое; ничего
сверхъестественного, мистического, кроме двух-трех ветхозаветных легенд с
явлениями пророков, предвещавших землетрясение как кару. В сознании
смешались и Содом с Гоморрой, и фемудяне, которых заклинал брат их - Салих,
и Шогаиб, предсказавший разрушение града развращенных мадианитян. В минуту
сомнения решил Давлятов поделиться своим замыслом с Шаршаровым, но тот лишь
поморщился, а когда наш эссеист пустился в объяснения, Шаршаров зло
посмеялся и добавил для убедительности:
- Западу все это покажется глупым! Они там ни сном ни духом не ведают
о захолустном Шахграде! Вот если бы сочинить что-нибудь о Туркестане времен
Скобелева и Кауфмана, когда вовсю развернулся талант Верещагина, сочными
мазками рисовавшего башню из черепов мусульманских феда-инов [Федаины -
смертники за веру], тогда бы... - Шаршаров не договорил и лишь лукаво
прищурился, сделав непонятный жест рукой.
Давлятов подавил в себе обиду и решил забыть о шахградском