"А.С.Пушкин. Египетские ночи. (Полное собрание сочинений)" - читать интересную книгу автора

впрочем талантом и душою. Он прикидывался то страстным охотником до
лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом; хотя никак не
мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и
втайне предпочитал печеный картофель всевозможным изобретениям французской
кухни. Он вел жизнь самую рассеянную; торчал на всех балах, объедался на
всех дипломатических обедах, и на всяком званом вечере был так же
неизбежим, как резановское мороженое.
Однако ж он был поэт и страсть его была неодолима: когда находила на него
такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем
кабинете, и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим
друзьям, что только тогда и знал истинное счастие. Остальное время он
гулял, чинясь и притворяясь и слыша поминутно славный вопрос: не написали
ли вы чего-нибудь новинького?
Однажды утром Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда
мечтания явственно рисуются перед вами, и вы обретаете живые, неожиданные
слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо
ваше, и звучные рифмы бегут на встречу стройной мысли. Чарский погружен
был душою в сладостное забвение... и свет, и мнения света, и его
собственные причуды для него не существовали. - Он писал стихи.
Вдруг дверь его кабинета скрыпнула и незнакомая голова показалась.
Чарский вздрогнул и нахмурился.
- Кто там? - спросил он с досадою, проклиная в душе своих слуг, никогда
не сидевших в передней.
Незнакомец вошел.
Он был высокого росту - худощав и казался лет тридцати. Черты смуглого
его лица были выразительны: бледный высокий лоб, осененный черными клоками
волос, черные сверкающие глаза, орлиный нос и густая борода, окружающая
впалые желтосмуглые щеки, обличали в нем иностранца. На нем был черный
фрак, побелевший уже по швам; панталоны летние (хотя на дворе стояла уже
глубокая осень); под истертым черным галстуком на желтоватой манишке
блестел фальшивый алмаз; шершавая шляпа, казалось, видала и ведро и
ненастье. Встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за
разбойника; в обществе - за политического заговорщика; в передней - за
шарлатана, торгующего элексирами и мышьяком.
- Что вам надобно? - спросил его Чарский на французском языке.
- Signor, - отвечал иностранец с низкими поклонами, - Lei voglia
perdonarmi se....
Чарский не предложил ему стула и встал сам, разговор продолжался на
италианском языке.
- Я неаполитанский художник, - говорил незнакомый, - обстоятельства
принудили меня оставить отечество; я приехал в Россию в надежде на свой
талант.
Чарский подумал, что неаполитанец собирается дать несколько концертов на
виолончеле, и развозит по домам свои билеты. Он уже хотел вручить ему свои
двадцать пять рублей и скорее от него избавиться, но незнакомец прибавил:
- Надеюсь, Signor, что вы сделаете дружеское вспоможение своему собрату,
и введете меня в дома, в которые сами имеете доступ.
Невозможно было нанести тщеславию Чарского оскорбления более
чувствительного. Он спесиво взглянул на того, кто назывался его собратом.
- Позвольте спросить, кто вы такой, и за кого вы меня принимаете? -