"А.С. Пушкин. Переводы к переписке 1825-1837 (Полное собрание сочинений)" - читать интересную книгу автора

и войну, оба увлекаются [призраками] несбыточными замыслами, оба являются
жертвами заговоров... Но у Генриха 4 не было на совести Ксении - правда, это
ужасное обвинение не доказано и я лично считаю своей священной
обязанностью ему не верить.
Грибоедов критиковал мое изображение Иова-патриарх действительно был
человеком большого ума, я же по рассеянности сделал из него дурака.
Создавая моего Годунова <мою трагедию> я размышлял о трагедии - и если
бы вздумал написать предисловие, то вызвал бы скандал - это, может быть,
наименее понятый жанр. Законы его старались обосновать на правдоподобии, а
оно-то именно и исключается самой сущностью драмы; не говоря уже о
времени, месте и проч., какое, чорт возьми, правдоподобие может быть в зале,
разделенной на две части, из коих одна занята 2000 человек, будто бы
невидимых для тех, которые находятся на подмостках?
2) Язык. Например, у Лагарпа Филоктет, выслушав тираду Пирра, говорит
на чистом французском языке: "Увы, я слышу сладкие звуки греческой речи".
Не есть ли вс это условное неправдоподобие? Истинные гении трагедии
заботились всегда исключительно о правдоподобии характеров и положений.
Посмотрите, как смело Корнель поступил в "Сиде": "А, вам угодно соблюдать
правило о 24 часах? Извольте". И тут же он нагромождает событий на 4 месяца.
Нет ничего смешнее мелких изменений общепринятых правил. Альфиери
глубоко чувствовал, как cмешны речи "в сторону", он их уничтожает, но зато
удлиняет монологи. Какое ребячество!
Письмо мое вышло гораздо длиннее, чем я хотел. Прошу вас, сохраните его,
так как оно мне понадобится, если чорт меня попутает написать предисловие.
А. П.
1829.
[С. Петербург] 30 января или июня.

(63) Нетти.

(64) Генерал,
С глубочайшим прискорбием я только что узнал, что его величество
недоволен моим путешествием в Арзрум. Снисходительная и просвещенная
доброта вашего превосходительства и участие, которое вы всегда изволили мне
оказывать, внушает мне смелость вновь обратиться к вам и объясниться
откровенно.
По прибытии на Кавказ, я не мог устоять против желания повидаться с
братом, который служит в Нижегородском драгунском полку и с которым я
был разлучен в течение 5 лет. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис.
Приехав, я уже не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому, другу
детства, с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь. Я
прибыл туда в самый день перехода через Саган-лу, и, раз я уже был там, мне
показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были
последовать; вот почему я проделал кампанию, в качестве не то солдата, не то
путешественника.
Я понимаю теперь, насколько положение мое было ложно, а поведение
опрометчиво; но, по крайней мере, здесь нет ничего, кроме опрометчивости.
Мне была бы невыносима мысль, что моему поступку могут приписать иные
побуждения. Я бы предпочел подвергнуться самой суровой немилости, чем
прослыть неблагодарным в глазах того, кому я всем обязан, кому готов