"А.С. Пушкин. Переводы к переписке 1825-1837 (Полное собрание сочинений)" - читать интересную книгу автора

полна славных шуток и тонких намеков, относящихся к истории того времени,
вроде наших киевских и каменских обиняков. Надо понимать их - sine qua non.
<это непременное условие>
По примеру Шекспира я ограничился изображением эпохи и исторических
лиц, не стремясь к сценическим эффектам, к романическому пафосу и т. п...
Стиль трагедии смешанный. Он площадной и низкий там, где мне приходилось
выводить людей простых и грубых, - что касается грубых непристойностей, не
обращайте на них внимания: это писалось наскоро и исчезнет при первой же
переписке. Меня прельщала мысль о трагедии без любовной интриги. Но, не
говоря уж о том, что любовь весьма подходит к романическому и страстному
характеру моего авантюриста, я заставил Дмитрия влюбиться в Марину, чтобы
лучше оттенить ее необычный характер. У Карамзина он лишь бегло очерчен.
Но, конечно, это была странная <одна из душ> красавица. У нее была только
одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно
себе представить. Посмотрите, как она, вкусив царской власти, опьяненная
несбыточной мечтой, отдается одному проходимцу за другим, деля то
отвратительное ложе жида, то палатку казака, [и] всегда готовая отдаться
[тому] каждому, кто только может дать ей слабую надежду на более уже не
существующий трон. Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету,
позор, в то же время ведет переговоры с польским королем [как равная] как
коронованная особа с равным себе, и жалко кончает свое столь бурное и
необычайное существование. Я уделил ей только одну сцену, но я еще вернусь
к ней, если бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть. Она ужас до
чего полька, как говорила [кузина г-жи Любомирской].
Гаврила Пушкин - один из моих предков, я изобразил его таким, каким
нашел в истории и в наших семейных бумагах. Он был очень талантлив - как
воин, как придворный и в особенности как заговорщик. Это он и <Плещеев>
своей неслыханной дерзостью обеспечили успех Самозванца. Затем я снова
нашел его в Москве [среди] в числе семи начальников, защищавших
<защищавшего> ее в 1612 году, потом в 1616 году, заседающим в Думе рядом с
Козьмой Мининым, потом воеводой в Нижнем, потом среди выборных людей,
венчавших на царство Романова, потом послом. Он был всем, чем угодно, даже
поджигателем, как это доказывается грамотою, которую я нашел в Погорелом
Городище - городе, который он сжег (в наказание за что-то), подобно
[комиссарам] проконсулам Национального Конвента.
Я намерен также вернуться и к Шуйскому. Он представляет в истории
странную смесь смелости, изворотливости и силы характера. Слуга Годунова,
он одним из первых бояр переходит на сторону Дмитрия. Он первый [обвиняет
его] вступает в заговор и он же, заметьте, первый берет на себя всю тяжесть
выполнения его, кричит, обвиняет, из начальника превращается в рядового
бойца. Он близок к тому, чтобы лишиться головы. Дмитрий милует его уже на
лобном месте, ссылает и с тем необдуманным великодушием, которое отличало
этого милого авантюриста, снова возвращает к своему двору и осыпает дарами
и почестями. Что же делает Шуйский, чуть было не попавший [на дыбу] под
топор и на плаху? Он спешит создать новый заговор, успевает в этом,
заставляет себя избрать царем и падает - и в своем падении сохраняет больше
достоинства и силы духа, нежели в продолжении всей своей жизни
В Дмитрии много общего с Генрихом 4. Подобно ему он храбр,
великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии - оба они из
политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия