"Вольфганг Ганс Путлиц. По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата) " - читать интересную книгу автора

элементарным вопросам повседневной жизни, хорошо известным любому
десятилетнему деревенскому парнишке, были поразительны. Многие из них были
не в состоянии сами разбить яйцо над сковородкой. Умный юноша, умевший
произносить речи почти на любую тему, не мог отличить пшеницу от ячменя. Я
встречался с одним молодым лордом, который, поглощая омара под майонезом,
серьезно утверждал, что во Франции существуют особые майонезные коровы,
вместо молока дающие майонез.
Разумеется, в Англии имеется также большая прослойка
высококвалифицированной технической интеллигенции. Однако такого рода
специалистов старые аристократические университеты в Оксфорде и Кембридже не
выпускали.
Мишель и я часто потешались над странностями юных британских лордов. Мы
задавали себе вопрос: действительно ли они настолько выродились, как это
иногда кажется. В то же время мы были вынуждены признать, что благодаря
такому полному презрению к обычным проблемам простого человека эти люди
никогда не проявляют сомнений в своем праве на существование и что именно
благодаря этому они в состоянии столь упорно и безоговорочно защищать свои
привилегии, как ни одна другая господствующая прослойка в Европе.
В один прекрасный вечер мы сидели втроем у горящего камина в уютной
комнате, принадлежавшей Антони Расселу. Антони был племянником Бэтфордского
герцога и внуком известного во времена Бисмарка английского посла в Берлине
Одо Рассела. Антони любил красное бургундское и всегда имел большой запас
этого вина, Мишель - француз и самый темпераментный из нас - вновь развивал
одну из своих многочисленных неуравновешенных теорий.
- У вас, англичан, - обратился он к Антони, - в груди две души: одна
варварская, вы получили ее в наследство от них, - и он указал на меня, -
этих воинственных германцев, другая душа - цивилизованная, ее дали вам мы -
норманны и галлы. Однако в конце концов это относится только к простому
народу. Для нас, для образованных слоев, национализм сегодня стал абсурдом.
Кто в состоянии серьезно утверждать, что между нами троими имеется
какое-либо существенное различие? Я должен сказать, что каждый из вас в
конечной степени для меня в тысячу раз ближе, чем дворник или трактирщик из
Парижа, с которыми меня не связывает ничего, кроме языка.
Мишель все больше приходил в возбуждение. На стене висело охотничье
ружье, принадлежавшее Антони. Мишель снял его с крюка и, размахивая им,
провозгласил:
- Любая война между нами - это безумие и варварство. Пусть пролетарии
убивают друг друга, мы этого делать ни в коем случае не будем.
Выпучив глаза, он сунул мне дуло под нос:
- Вольфганг, старый бош, поклянись мне в этом всем, что для тебя
дорого!
Я искренно обещал ему:
Будь что будет, вы можете на меня положиться.
Но в одном я не мог безоговорочно согласиться с Мишелем. Конечно,
Мишель и Антони были мне гораздо ближе, чем толстяк Кригсхейм и почти все
мои немецкие коллеги по берлинскому клубу гвардейской кавалерии. Но с моим
народом, со старым Рикелем Грабертом из Лааске, с моим матросом из
берлинского замка меня все же связывало то, без чего я не смог бы
существовать.
- Мишель, - сказал я нерешительно, - я не знаю. Разумом я готов с тобой