"Владимир Пузий(Аренев). Единственная дорога" - читать интересную книгу автора

одежду путника. Забор у меня в саду чудной: вроде бы и не высокий, а
попробуй заглянуть на ту сторону - ничего не увидишь. Однажды я специально
приволок из дома стол, поставил рядом, залез на него. А по ту сторону
обнаружил лишь обрыв - глубокий, до краев наполненный туманом, словно
небесным молоком. В другой раз там был лес. Ну и еще много всякого там
бывает, за заборчиком, только смотреть на то мне теперь без надобности -
поумнел. К чему душу бередить?
- Добрый вечер, хозяин, - сказал за моей спиной гость. - Хорошо здесь у
тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходить. Оставишь меня?
Я горько усмехнулся, да было темно уже, он не разглядел. Всегда они так:
"хорошо бы здесь жить вечно". А к утру все меняется.
- Оставлю, - сказал я. - Почему не оставить? Да ты присаживайся, бери-ка
во-он там стульчик, садись, рассказывай, кто таков, откуда путь держишь.
Если, конечно, хочешь рассказывать. А не хочешь - не рассказывай.
Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал - это было по его спине
видно, что думает, - рассказывать или не рассказывать. Решил рассказать.
И правильно решил. Бывают такие, что замыкаются, отводят взгляд,
вздрагивают от моего голоса. Им тяжело душу очищать, слишком весь сор
прикипел, прирос, дернешь где неосторожно - с кровью начнет отходить. А
когда с кровью - больно, не все выдерживают. Так и уходят, словно с
тяжелой ношей, согнувшись в три погибели, тоскливо глядя прямо перед
собой. Жаль их, но ничего не поделаешь.
- Я, отец, сам не знаю, откуда иду и куда пришел, - признался мой нынешний
гость, усаживаясь рядом со мной. - Понимаешь, сначала я вроде бы умирал.
Прихватило сердце, положили меня в больницу, все ходят вокруг улыбчивые...
но глаза-то не заставишь улыбаться. Вот по глазам их я и понял, что все,
отжил я свое на этом свете. И вдруг - просыпаюсь в пустыне, вокруг души
живой нету, только песок этот чертов... везде песок. Даже скорпионов, даже
змей нету - только один песок и больше ничего. Я решил было, что брежу или
того хуже - помер, но только через день жажда и голод убедили меня в
обратном. А вокруг - никовошеньки. Так и шел по пескам, пока на твою
избушку не наткнулся.
- Это, - сказал я ему, пыхкая трубочкой, - это я и сам знаю, а о чем не
знаю, о том догадываюсь с большой степенью вероятности. Ты мне не про то
расскажи.
- А про что? - спросил он немного испуганно.
- Про жизнь свою, - невозмутимо ответил я. - Про себя. Кто ты такой?
Он вздохнул - тяжело, обреченно - и стал говорить. Ох, и наговорил же он:
на ночь такое лучше не слушать. Но я уже привык, поэтому слушал. И не
просто как-нибудь там, вполуха, а серьезно слушал, вдумчиво, запоминая
каждое слово. Словно он мне всё это передавал, опись своей жизни делал, а
я ее, эту опись, принимал и сверял - всё ли так, всё ли на месте.
К утру он закончил.
- Ну, - сказал я ему, - так как, останешься у меня?
Лицемерие, конечно, с моей стороны. После такой исповеди того, кому
исповедовался, видеть хочется меньше всего. Благодарен ему по доску
гробовую, а все равно видеть не можешь. Так и он. Так и все до него. Так и
все после.
- Нет, - сказал он, опуская глаза. - Отсюда есть дорога... куда-нибудь?
- Есть, - ответил я. - Но только одна.