"Владимир Аренев. Нарисуйте мне рай" - читать интересную книгу автора

вернулся спустя девять дней, помятый, с замедленным взглядом, - и вот
тогда-то завел разговор про рай.
Данька вспомнил об этом, когда Ксения Борисовна снимала гипс с его
руки. Вопреки просьбам, карандаш Даньке не дали, велели делать такие и сякие
упражнения для рук, остальное, мол, приложится. Он не спорил и только
продолжал спрашивать про звонки Ларе.
По-прежнему - безрезультатные.
Спустя какое-то количество завтраков-обедов-ужинов - и процедур,
процедур, бесконечных, мучительных процедур! - Даньке разрешили вставать.
Принесли костыли, похожие на забинтованные грязной изолентой лошадиные ноги.
Резиновые нашлепки-копыта стерлись, и когда Данька ходил, костыли стучали -
будто колотил кулаками из гроба киношный зомби.
Первые путешествия назывались "туда и обратно", то бишь, от койки до
койки. И потом - ноющая, рвущая нервы боль в бедре и колене, клятвы самому
себе "пару деньков отлежаться" - а назавтра опять: от койки к койке, назло
всему, назло боли, назло маленькому перепуганному мальчику, который прячется
в глубинах души и умоляет о пощаде.
Михаил Яковлевич, видимо, счел Данькино усердие чрезмерным: велел
выдавать больному костыли на строго определенный срок и снабдить карандашом
с бумагой. Междукоечные прогулки сразу сократились до приемлемого минимума.
...Пробные наброски привели Даньку в ужас, которого он еще никогда не
испытывал. Эскизы напоминали самозабвенное творчество детсадовского
воспитанника - причем из детсада для неполноценных.
Данька свернул листок в трубочку и впредь использовал единственно
возможным образом: бил комаров. Ночью каждый удар звучал оглушительным
выстрелом и, наверное, будил больных в соседних палатах... поэтому рано или
поздно Данька сдавался. Держась за спинки кроватей, он подбирался к окну и
смотрел во двор.
В лунном свете, который лился плавленным (жара!) сырком, двор казался
фрагментом иного мира. Точнее - мира потустороннего, и Данька не мог понять
одного: рая или ада? Вот смотришь: благостная картина, тишина, кусты вдоль
дорожек шелестят листвой... и вдруг - раздвигая ветки, выбирается на свет
лунный бомж, смесь дворняги и обезьяны, - по-бесовски проворно шарит
лапищами у корней, выковыривает пустую пивную бутылку и ковыляет с добычей
прочь.
Еще по дорожкам хаживали - как днем, так и ночью - люди с виду
приличные, но какие-то одинаковые: в невыносимых по этакой жаре серых
двубортных костюмах, с прилизанными волосами и незапоминающимися лицами.
Сперва Данька думал, это один и тот же тип, слишком часто навещающий
родственника. Потом заметил: "пиджачники" все-таки отличались друг от друга:
цветом волос, оттенками серости костюмов...
Бред! Какой и положен больному - но только не такому, как Данька, а из
тех, что в палатах на девятом этаже, где лечат душевные расстройства. Он
пару раз спрашивал о людях в пиджаках у медсестер, но те равнодушно пожимали
плечами: да многие тут шляются, и все со странностями. Они рады были любому
разговору, который не касался звонков к Ларисе.
Однажды сердобольная Ксения Борисовна раздобыла где-то мобилку и
принесла Даньке: "сам попробуй позвонить". Маленький блестящий корпус
выскальзывал из ладони куском мыла "Колобок" ("Я от бабки ушел, я от Даньки
ушел!.."); палец промахивался или нажимал не на те клавиши. Наконец нужное