"Николай Раевский. Дневник галлиполийца" - читать интересную книгу автора

признаваясь, многие, мне кажется, рады, что война на время кончилась.
С другой стороны, многие офицеры измельчали внутренне до крайности (пр.
" 9). Все меньше становится круг людей, которых можно считать элементарно
честными, и все тяжелее на душе. Хотелось бы хоть на неделю домой, но лучше
о доме и не думать... Хорошо, что голова у меня целый день занята и скучать
некогда.
1 февраля.
Зима сделала последнее усилие: несколько дней померзли. Ветер так и
рвал палатки. Мороз доходил до четырех градусов, и в бараке было так
холодно, что один день я почти не вылезал из-под одеяла и не мог заниматься
английским. И сейчас еще по утрам холодно, временами даже появляется иней,
но днем тепло и тихо. Воздух как-то особенно прозрачен и легок - совсем как
на Кубани в прошлом году. Четко синеют контуры Азиатского берега и
безоблачно южное небо.
На столике командира, за которым я сижу, в кружке от консервов стоит
букетик первых весенних цветов. Нежно-душистые анемоны, словно люди, седеют,
умирая. Одни иссиня-фиолетовые, другие чуть не на глазах белеют. Старость
цветов и близкая, близкая смерть... Последний год приучил меня порой
смотреть на живых людей, как смерти обреченных, и умирающие цветы весны
напоминают все о том же. О бесконечном ряде крестов позади и о близкой,
возможно, смерти. Если не своей лично, то о смерти последних более или менее
близких людей. В том же букете огненно-желтые крокусы, такие крупные и
яркие, каких я никогда не видел в России; первые маргаритки, хрупкие, как
чахоточные девушки, и еще какие-то совсем неизвестные цветы.
Ходят слухи, что мы поедем десантом в Россию. На меня наводит тоску
мысль о новой бесцельной авантюре и неизбежной гибели массы людей. Одна
надежда на то, что Врангель никогда своей армии на убой не поведет...
Газеты пишут ужасы о нашей жизни, но, на мой взгляд, ничего сейчас
ужасного нет. Физически большинство здоровеет. Морально многие уже давно
умерли и не разбудить их ни американскими ботинками, ни бельем, похожим на
шелковое. Перед сытыми, культурными европейцами чуть-чуть приоткрылись наши
кошмары. Они видят далеко не самое страшное, но все-таки им явно стало
страшно.
11 февраля.
Бесцветно течет наша лагерная жизнь. Газеты продолжают надрываться,
описывая ужасные условия, в которых мы, якобы, живем. Между тем, даже
простые солдаты, любящие поныть по всякому удобному поводу, когда
разговариваешь с ними по душе, соглашаются, что никаких ужасов сейчас нет.
Только хлеба мало (500 граммов), и в те дни, когда дует норд-ост, в палатках
холодно. Впрочем, у всех теперь есть по два французских одеяла, шинели и, в
конце концов, никто не простуживается. Последнее время появилось довольно
много заболеваний возвратным тифом. В околотках и в лазаретах, кстати
сказать, превосходно поставленных, не хватает мест. Из-за этого заболевающие
по нескольку дней лежат в палатках и распространяют заразу. С точки зрения
европейцев, вероятно, это "ужас", но когда вспоминаешь страшные эпидемии
1918-1920 годов, вокзалы, заваленные умирающими и от тифа, и от голода
людьми, чуть ли не целые поезда мертвецов, трехсотверстное отступление от
Ростова до Новороссийска (тифозных везли на подводах) - когда вспоминаешь
все это, смешно становится от разговоров о теперешних "ужасах". По-моему,
те, которые сейчас переболеют тифом в Галлиполи, могут благодарить судьбу.