"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

пришла зима.
Иные из зрителей, от нетерпения или озябнув от ночного холода,
поднялись с откидных скамеек и грелись возле погасших жаровен, притопывая и
с силой хлопая руками по бокам, - и тут в первом ряду какая-то молодая
женщина испуганно вскрикнула. Это была Прозерпина, слывшая среди женщин
железного города нимфоманкой. Все на нее пялятся - торговцы скотом как на
корову, искатели янтаря как на драгоценность, а она и рада, говаривала,
прикрыв рот ладонью, Молва у себя в лавке; вот и приезжему из Рима она уже
строила глазки. А ведь Прозерпина много лет обручена с Дитом, немцем,
которого вынесла к этим берегам забытая война и которого в Томах все как
один звали Богачом, потому что дважды в год ему привозили морем деньги из
какого-то инвалидного фонда. Но Дит-немец страдал очень тяжкой болезнью -
его грызла тоска по болотистым маршам и сырым лесам Фрисландии; о Фрисландии
он часто говорил, когда стриг овец. Еще Дит умел стричь волосы и бороды,
зашивать раны, составлял мази и продавал целительный зеленый ликер,
утверждая, что он-де из швейцарских монастырей. Когда такие средства не
действовали и все врачебное искусство оказывалось бессильным, Дит хоронил
покойников железного города и ставил на могилах каменные надгробия. В этот
вечер Прозерпина, надувшись, села подальше от нареченного; она все еще
зажимала рукой рот и через просвет в полосе тумана, медленно плывущей по
Тереевой стене, неотрывно смотрела на длинный белый риф у побережья. Там,
омываемое мелкими легкими волнами, лежало тело Кеика.
Словно вспугнутая отчаянным криком Прозерпины, Алкиона, которая, как
всегда, сидела на берегу, подняла голову и тоже увидела мертвеца. Как близко
и отчетливо проступило вдруг перед нею воспоминание о его облике, о каждой
черточке, каждом выраженье. Схож ли еще с выброшенным на берег телом тот
портрет, что спрятан в медальоне у нее на шее? Точно обеспамятев, она
вскочила и побежала по остроребрым камням, по рифам в море, наконец-то
одержимость ее обрела цель, она перепрыгивала, перескакивала с камня на
камень, мчалась через проломы, летела по прибрежным скалам. Тут надвинулась
полоса тумана и замутила изображение; зрители на секунду потеряли одержимую
из виду, а в следующий миг увидали всего лишь птицу, вспорхнувшую над
камнями, зимородка, который в трепетном полете замер над бурунами, -
несколько плавных взмахов крыльями, и вот он уже над телом, вот опустился на
расклеванную стервятниками грудь. Кеик. Закрытые глаза обведены кольцами
соли, и соляные выцветы были в углах рта. Казалось, будто зимородок ласкает
крылами исклеванное лицо, растерзанные щеки, лоб. И вдруг в этом омертвелом
лике открылось что-то блестящее, крохотное, живое, вдруг поблекли
лилово-черные краски тленья, зловонная пена в волосах стала венчиком пуха,
белого, свежего пуха, - открылись бусины глаз: зеницы! Затем из подернутого
легкой рябью морского зеркала поднялась изящная, с клювиком головка, как бы
удивленно огляделась - маленькое оперенное тельце взмахнуло крыльями и
встало на ножки, стряхивая соляные выцветы, воду и струпья ран. И зрители,
что увидели теперь не труп и не горюющую женщину, а двух взлетевших птиц,
поняли всё; иные даже облегченно засмеялись и захлопали в ладоши. Мелькнули
и погасли титры. Имена актеров, композиторов, художников; благодарности.
Затем Кипарис услыхал тарахтенье бобины и потянулся к своим кнопкам. Тереева
стена погасла. В Томах была ночь. С моря дул студеный ветер, уносивший
высоко в горы лай собак, шум кабаков и голоса расходящейся публики. Только в
зарослях у дороги на Трахилу ветер словно бы стряхнул с себя последние шумы