"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

железного города и стал гулок и пуст.


Глава третья


На Тереевой стене еще ревели бури, и здание бойни омывали валы прибоя,
а Котта меж тем высоко в горах по-прежнему тщетно пытался затеплить свет. В
доме поэта царила тьма. Керосиновая лампа, подвешенная на латунной цепочке
над плитой, после очередной попытки Котты на миг освещала комнату неверным
светом и снова гасла от хлопьев копоти. Будто ночной дозор, двое мужчин
опять замерли на своих местах - Котта, черная фигура, силуэт которой едва
проступал на фоне окна, и Пифагор, недвижный и незримый в непроглядном мраке
под каменной лестницей; присутствие Назонова слуги временами выдавал только
астматический хрип. Оба молчали. Уже не один час сидели они так, и в конце
концов Котта воспринял это молчание и неподвижность, этот полный уход в себя
как форму бытия, что единственно под стать этому горному селенью; и тогда
ему даже показалось, что тишина Трахилы огромна и вполне в состоянии
поглотить до последнего отзвука шум всего остального мира, раскаты
камнепадов в чашах высокогорных каров, грохот сокрушенных стен и деревьев,
мерный стук мануфактур в покоренных провинциях - и голоса, неисчислимые
голоса злобы, кротости или страха, и щелканье костяных шаров на бильярдных
столах игорного салона на Пьяцца-дель-Моро...
Здесь, в горах, гаснущими отзвуками стихал мир, и Котта вспомнил о нем.
Как из водных глубин беспорядочно рвутся, поднимаются кверху пузырьки
воздуха, так поднимались образы из его души, из забвения, и, уже наверху,
вновь обращались' в ничто; образы, которые в беспорядочных рывках подъема
набирали резкости, словно только и недоставало стужи этих гор, развалин
Трахилы и присутствия безумного старика, чтобы вспомнить о них. Все, что
Котта еще несколько часов назад рассказывал слуге и речью пробуждал в
памяти, теперь становилось историей без единого слова, в молчанье. И однако
же мнилось, будто Пифагор еще слушает это неслышимое, будто каждое из этих
безмолвных воспоминаний, подхваченное неким вихрем, уходит во мрак под
лестницей. Так явилось и исчезло великолепие Рима - июньское солнце в окнах
дворцов, зыбкие тени кипарисов на Овидиевом доме, чьи окна были теперь
заколочены; затем вечерние бульвары с колоннами автомашин, что вереницами
блестящих жуков ползли под сенью платанов.
Дыхание Пифагора перешло в долгий глухой кашель, а кашель - в
безмолвие. Потом к Котте прошаркала тень, тень согбенного человека,
Пифагорова тень. После стольких часов недоступности слуга выбрался из своего
умопомраченья, подошел к римлянину, мягко тронул его за плечо и прошептал:
Что тебе нужно?
На миг Котту охватила та паническая растерянность, которая неизменно
овладевала им, когда метеор вычерчивал в ночном небе Сульмона короткий,
сверкающий штрих и по всем правилам суеверия надо было загадать желание, до
того как успеет потухнуть падучая звезда. Сейчас пламена метеора вновь
перенесли его обратно в дом на Пьяцца-дель-Моро. Там пылали книги Назона,
нет, пылала в огне манускриптов одна-единственная книга. Уже само название
этой книги было дерзостью, бунтарством в столице императора Августа, в Риме,
где всякая постройка являла собой монумент державности, свидетельство