"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

постоянства, прочности и неизменности власти. Метаморфозы, Превращения,
Изменения - так нажал Назон эту книгу и поплатился за это ссылкой на Черное
море. Котта воочию увидел горящую книгу, почувствовал вновь порыв сквозняка,
перелиставший тогда охваченные огнем страницы, и наконец, обернувшись к тени
слуги, ответил: Книга.
Книга. Словно преданная анафеме, тень отпрянула от Котты. А потом стало
светло. Назонов слуга склонился над плитой; лампа, которую он зажег
немногими скупыми движениями, медленно вернулась в равновесие. На стенах
крючились тени. Книга.
Как долго Назон писал эту сожженную книгу? Четыре года? Пять лет? Котта
явился из тех времен, когда Метаморфозы снова и снова обсуждались в
литературных кружках Рима и в крупных газетах как Назонов замысел, как равно
загадочная и неисчерпаемая тема. Назон-де тайком работает над главным своим
детищем. В самых престижных театрах империи, да и в провинциальных тоже,
рукоплескали тогда написанной им трагедии. Книги Назона пирамидами и
мозаичными узорами были разложены в витринах книжных магазинов под плакатами
с его портретом, и даже шлюхи в столичных борделях заимствовали себе имена
из его эротических стихов, выходивших огромными тиражами. Да и любовные
письма людей с положением частенько бывали всего лишь списками его дивных
элегий. Но имя Назона упоминалось и когда речь шла о скандалах, о садовых
пирушках, банкетах, модной роскоши или авантюрах властей... Вне всякого
сомнения, Назон был знаменит. Но что значило быть знаменитым поэтом? Ведь
стоило Назону зайти в любую пивную предместья к ремесленникам или в
часе-двух ходьбы от Рима, под каштанами деревенской площади, подсесть к
скототорговцам и крестьянам-маслоделам - и никто уже не помнил его имени, а
то и в жизни о нем не слыхал. Что значила малочисленная избалованная
поэтическая публика рядом с огромными людскими массами, которые самозабвенно
надсаживали глотку в цирке, на стадионах и на трибунах ипподрома? Назонова
слава имела вес лишь там, где имела вес буква, и сходила на нет всюду, где
хоть один бегун на длинные дистанции из последних сил мчался по гаревой
дорожке навстречу победе и хоть один канатоходец на головокружительной
высоте пересекал ущелье улицы. Уже в сравнении с шорохом платья сотни тысяч
подданных, поднимавшихся в цирке со своих мест, когда Император вступал под
балдахин, аплодисменты в театре были до смешного скромным шумом. Назон
определенно знал, что овации в цирке - недостижимая для поэзии форма
одобрения, и все же порою как будто бы страстно жаждал этого восторга; тогда
он целые дни проводил вблизи больших стадионов, сидел там в тени зонтика и
слушал накатывающий и затихающий рев ликования. Ему хотелось выйти к массам,
и, пожалуй, это отчасти была подоплека его беды. Ибо все, что бушевало на
стадионах и, надрывая горло, раболепствовало, целиком и полностью ставил
себе на службу один-единственный - Август, Император и Герой человечества.
Книга... - сказал Пифагор и кочергой, которой задвинул в печку пустой
зольник, указал на Котту. Книга ему наша нужна... Сколько проворства
обнаружилось вдруг в этом старце. Свет он зажег, плиту растопил, окна
закрыл, наполнил водой глиняную миску и, занимаясь всем этим, снова завел
тихую беседу с самим собой: Этот вот, что ему тут надо, дадим ему луку,
хлеба дадим и воды помыть руки; ему нужна какая-то книга? Может, он хочет
пить, и окна мы закроем...
Котта был учтивый гость. Зябко поеживаясь, он сидел в комнате, где,
несмотря на треск огня в печке, по-прежнему царила ледяная стужа, с легким,