"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

виденью, и все же крикнул слуге сквозь тьму: Кто это написал? Пифагор, стоя
на краю светового пятна и сухой щепкой выскребая останки слизней из глубоких
ложбинок слова ВОТ, сказал то, что и должен был сказать, - назвал имя своего
господина.
Но где же Назон? Жив ли он? Прячется где-то в здешних диких местах?
Уехал, коротко сказал Пифагор, как обычно, встал и отворил окно, топором
разбил лед в большом каменном корыте во дворе и зачерпнул кувшин воды; все в
то зимнее утро было как обычно, а Назон ушел в горы и не вернулся. Сколько
времени минуло с того утра, с той зимы? Год? Два? Искал ли он пропавшего? Но
слуга на это лишь пожал плечами и промолчал. ВОТ поблескивало теперь так,
словно его только что выбили на менгире. Пифагор удовлетворенно отбросил
скребок, отступил на шаг и осмотрел собственную работу: ВОТ ЗАВЕРШИЛСЯ МОЙ
ТРУД.
Завершился. В Риме знали только фрагменты. Нуждаясь в овациях и
восторгах, Назон требовал от публики внимания и похвал не только для
завершенных работ, но и для замыслов и незаписанных фантазий. В конце концов
литературные кварталы столицы привыкли, что Назон время от времени читал в
духоте тамошних битком набитых комнат из еще не завершенных Метаморфоз, ни
разу, однако, не раскрыв замысла произведения в целом. С предсказуемой
регулярностью следом за этими чтениями шли домыслы, протесты и всяческие
симптомы любопытствующего и даже благоговейного ожидания, которые, надо
полагать, тешили Назона как особые разновидности восторга. Читая, он обычно
сидел, низко склоняясь к своим исписанным бисерным почерком листкам, и
декламировал без жестикуляции и пафоса, да еще так тихо, что слушателям
приходилось изо всех сил напрягать слух. Когда он ненадолго умолкал,
внезапно нависала огромная, настороженная тишина. Закончив чтение, Назон
ронял в эту тишину едва внятную благодарность слушателям и уходил с
подмостков, не отвечая на вопросы, а то и не выслушав их. Эта неучтивость
странно противоречила открытости и щедрости, с какими он писал и читал о
любви, и войне, и даже о тяготах повествования. Казалось, он мало-помалу
переместил все, что мог сказать и написать, в царство своей поэзии, в стихи
или совершенную прозу и оттого умолк в мире бытовой речи, говора, криков и
обрывочных предложений и фраз.
На своих чтениях из Метаморфоз Назон давал слово персонажам и
ландшафтам, отрешенным от контекста, людям, превращавшимся в зверей, и
зверям, превращавшимся в камень, живописал пустыни и первобытные леса,
летние парки и вид бранных полей после битвы; но очень редко он читал
законченные эпизоды, редко читал истории, при том что рати его фантазий
казались необозримы: были там лучезарные герои и палачи, смиренники в
оковах, люди кроткие и жестокие, родословные которых нисходили через миры
животных и растений в мир кристаллов; там являлись собаки и коровы,
наделенные даром речи, ропщущие, мифические существа и забытые боги...
Публика никак не могла разобраться, что же это за огромная гирлянда, на
которую Назон нижет свои фрагменты; пишет ли он роман, или сборник малой
прозы, или естественную историю в стихах, или альбом мифов, легенд о
превращениях и грез? Назон молчал, принимая все домыслы, ни один не
опровергал, но и ни один не поддерживал, а тем самым подогревал все растущее
замешательство вокруг своего труда, который уже называли его главным
произведением, хотя никто не видел более нескольких плотно исписанных
страниц и не слышал более того, что читалось публично.