"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу авторавиденью, и все же крикнул слуге сквозь тьму: Кто это написал? Пифагор, стоя
на краю светового пятна и сухой щепкой выскребая останки слизней из глубоких ложбинок слова ВОТ, сказал то, что и должен был сказать, - назвал имя своего господина. Но где же Назон? Жив ли он? Прячется где-то в здешних диких местах? Уехал, коротко сказал Пифагор, как обычно, встал и отворил окно, топором разбил лед в большом каменном корыте во дворе и зачерпнул кувшин воды; все в то зимнее утро было как обычно, а Назон ушел в горы и не вернулся. Сколько времени минуло с того утра, с той зимы? Год? Два? Искал ли он пропавшего? Но слуга на это лишь пожал плечами и промолчал. ВОТ поблескивало теперь так, словно его только что выбили на менгире. Пифагор удовлетворенно отбросил скребок, отступил на шаг и осмотрел собственную работу: ВОТ ЗАВЕРШИЛСЯ МОЙ ТРУД. Завершился. В Риме знали только фрагменты. Нуждаясь в овациях и восторгах, Назон требовал от публики внимания и похвал не только для завершенных работ, но и для замыслов и незаписанных фантазий. В конце концов литературные кварталы столицы привыкли, что Назон время от времени читал в духоте тамошних битком набитых комнат из еще не завершенных Метаморфоз, ни разу, однако, не раскрыв замысла произведения в целом. С предсказуемой регулярностью следом за этими чтениями шли домыслы, протесты и всяческие симптомы любопытствующего и даже благоговейного ожидания, которые, надо полагать, тешили Назона как особые разновидности восторга. Читая, он обычно сидел, низко склоняясь к своим исписанным бисерным почерком листкам, и декламировал без жестикуляции и пафоса, да еще так тихо, что слушателям приходилось изо всех сил напрягать слух. Когда он ненадолго умолкал, ронял в эту тишину едва внятную благодарность слушателям и уходил с подмостков, не отвечая на вопросы, а то и не выслушав их. Эта неучтивость странно противоречила открытости и щедрости, с какими он писал и читал о любви, и войне, и даже о тяготах повествования. Казалось, он мало-помалу переместил все, что мог сказать и написать, в царство своей поэзии, в стихи или совершенную прозу и оттого умолк в мире бытовой речи, говора, криков и обрывочных предложений и фраз. На своих чтениях из Метаморфоз Назон давал слово персонажам и ландшафтам, отрешенным от контекста, людям, превращавшимся в зверей, и зверям, превращавшимся в камень, живописал пустыни и первобытные леса, летние парки и вид бранных полей после битвы; но очень редко он читал законченные эпизоды, редко читал истории, при том что рати его фантазий казались необозримы: были там лучезарные герои и палачи, смиренники в оковах, люди кроткие и жестокие, родословные которых нисходили через миры животных и растений в мир кристаллов; там являлись собаки и коровы, наделенные даром речи, ропщущие, мифические существа и забытые боги... Публика никак не могла разобраться, что же это за огромная гирлянда, на которую Назон нижет свои фрагменты; пишет ли он роман, или сборник малой прозы, или естественную историю в стихах, или альбом мифов, легенд о превращениях и грез? Назон молчал, принимая все домыслы, ни один не опровергал, но и ни один не поддерживал, а тем самым подогревал все растущее замешательство вокруг своего труда, который уже называли его главным произведением, хотя никто не видел более нескольких плотно исписанных страниц и не слышал более того, что читалось публично. |
|
|