"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

апрельским утром наконец покинул шхуну и, стоя на пристани, до блеска
отмытой волнами прибоя, повернулся к стенам Томов, обомшелым стенам у
подножия береговых круч, его так зашатало, что двое матросов, смеясь,
подхватили его под руки и довели до кучи драного такелажа возле конторы
портового смотрителя. Там Котта лежал среди запахов рыбы и смолы, пытаясь
унять море, все еще бушевавшее у него внутри. По пристани катились
заплесневелые апельсины из груза "Тривии" - память о садах Италии. Утро было
холодное, без солнца. Черное море лениво набегало на Томский мыс,
разбивалось о рифы или гулко ударяло в отвесно встающие из воды скалы. В
иных бухточках прибой выбрасывал на берег покрытые мусором и птичьим пометом
льдины. Котта лежал, и смотрел, и не пошевелился, когда тощий мул принялся
жевать его пальто. Мало-помалу море внутри успокаивалось, волны опадали одна
за другой, и его сморил сон. Он добрался до цели.
Томы, глухомань. Томы, край света. Томы, железный город. Кроме
канатчика, который сдал чужаку неотапливаемую, увешанную яркими гобеленами
комнатушку в мансарде своего дома, почти никто здесь не обратил внимания на
приезд Котты. Лишь исподволь и, против обыкновения, без красочных
подробностей за чужаком пополз слушок, который в иные времена, возможно,
стал бы поводом для враждебных выходок: чужак, зябнущий вон там, под
аркадами, чужак, списывающий расписание автобусов на изъеденной ржавчиной
остановке и с непонятным терпением увещевающий брехливых собак, - этот чужак
явился из Рима. Но Рим в эти дни был далек как никогда. Ведь Томы
отвернулись от мира, чтобы отпраздновать окончанье двухлетней зимы. На
улицах шумела духовая музыка, ночи полнились гомоном гостей - крестьян,
собирателей янтаря и свинопасов, пришедших из уединенных селений и самых
дальних горных долин. Канатчик, который даже в морозы ходил босой и только в
особых случаях совал грязные ноги в башмаки и тогда при каждом шаге громко
скрипел ими в тишине дома, - канатчик на эти дни обулся. В темных, крытых
сланцем дворах меж террасных полей возле города пекли сладкий хлеб с
шафраном и ванилью. По крутым прибрежным тропам тянулись процессии.
Оттепель. Впервые за два года каменистые склоны, стекающие из облаков между
скальными гребнями, утесами и острыми зубцами, очистились от снега.
Из девяти десятков городских домов многие в ту пору уже пустовали,
разрушаясь и исчезая под покровом ползучих растений и мха. Казалось, дома
целыми порядками постепенно вновь возвращались в лоно прибрежных гор. И все
же по крутым улочкам еще тянулся дым из печей рудоплавов, которые давали
городу низкосортное железо - единственное, чего здесь от веку было вдоволь.
Железными были двери, железными - оконные ставни, ограды, коньки крыш и
узкие мостики через бурную речку, которая делила Томы на две неравные части.
И все это разъедал соленый ветер, разъедала ржа. Ржавым был цвет города.
В домах хлопотали рано стареющие, неизменно одетые в черное женщины, а
в штольнях высоко над крышами, высоко на кручах трудились покрытые пылью,
изможденные мужчины. Выходя в море за рыбой, здесь проклинали пустые воды, а
засевая поля - вредителей, мороз и камни. Лежа ночами без сна, слышали,
бывало, волчий вой. Томы были столь же унылы, столь же стары и лишены
надежды, как и десятки иных приморских городов, и Котте казалось странным,
что в этом поселке, одинаково беззащитном перед морем и горами, так крепко
опутанном своими обычаями, так бедствующем в тисках холода, нищеты и тяжкого
труда, вообще могло происходить что-то, о чем говорили в далеких салонах и
кафе европейских метрополий.