"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

зрители, и актеры получили увечья и лежали потом, стеная, в залитых кровью
золотых костюмах и праздничных нарядах на ступенях наружных лестниц и под
аркадами театра, пока их не уволокли прочь. Некий сенатор из Лигурии,
владелец верфей в Генуе и Трапани, державший, как выяснилось впоследствии, в
своем летнем сицилийском имении большой частный оркестр, распорядился
комедию запретить.
На негодование общественности, и прежде всего на протесты газет, для
вида беспрепятственно пропущенные цензурой, сенатор ответил двумя длинными
речами, в которых оправдал запрет и вмешательство конной полиции; обе речи
были напечатаны на листовках и расклеены поверх театральных афиш. Назон и
тут промолчал. Высшей точки скандал достиг через несколько дней, когда
одного из сенаторских телохранителей нашли рано утром неподалеку от Рима, на
берегу большого камышового пруда, в цепях, с раздробленными запястьями и
коленями; от страха он совершенно обезумел и даже спустя десять дней не
только был не в состоянии ничего объяснить, но вообще слова сказать не мог,
лишь с неимоверным ужасом тупо смотрел в лицо допросчикам; ни рассудок, ни
речь к нему так и не вернулись, и, когда интерес к его беде поутих, он был
помещен в закрытое заведение, где и умер. Как ни крутили, а связать
негодование против запрета Мидаса и злосчастье телохранителя не удалось, и
все же память об искалеченном у пруда человеке и о свисте стальных прутьев у
театра запятнала комедию, а с нею и Назона. Что же это за сочинение, если
оно способно спровоцировать подобный взрыв насилия?
Назон нарушил свое молчание один-единственный раз, когда через одну из
ежедневных газет заявил, что театр до неузнаваемости исказил его замысел
Мидаса, он изобразил в этих сценах никакого не судовладельца и вообще не
живое лицо, а всего лишь греческого царя, воплощение алчности и
безрассудного богатства, и никоим образом не пытался провести банальную
параллель с римской действительностью; значит, запрет касается не его, а
только ложной трактовки... Но поскольку Назон никогда, ни до ни после, не
выступал с заявлениями по поводу своих сочинений - это было единственное, -
его восприняли как обычную осторожность и фактически оставили без внимания.
А поскольку в итоге этот скандал и для самого поэта оказался чреват
совершенно неожиданными последствиями - продавцы жребиев, торговцы рыбой и
лимонадом, менялы и неграмотные узнали теперь его имя, - Назон более не
противился дальнейшему ходу событий. Он стал популярен.
Назон вращался теперь в других кругах. Его имя появлялось в скандальной
хронике. Как придворного шута или пресловутое "украшение" списка участников
банкета его стали приглашать в дома, где книг было негусто, зато были
мраморные статуи, двери на фотоэлементах, фонтаны с посеребренными
бассейнами и ягуары в зверинце. В таких домах проживало не просто изысканное
общество, но столпы власти, семейства, чьи богатство и роскошь, оберегаемые
собаками, стеклянными осколками на гребне стен, снайперами и колючей
проволокой, были уже почти императорскими. Вот в таком-то доме однажды
поздней ночью под рукоплесканья и смех подвыпивших масок в неверном отсвете
снопов фейерверка и было выдвинуто предложение поручить этому поэту, этому
сульмонскому подстрекателю, одну из речей на торжественном открытии нового
стадиона; оратор, ранее назначенный городским сенатом, - так гласило
известие, лишь ненадолго прервавшее этот праздник в саду, - скончался от
горлового кровотечения.
Этой скоропостижной смерти, ходу праздника и на редкость единодушному