"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

капризу нескольких приглашенных сановников Овидий и был обязан миссией,
весть о которой дошла до него наутро, за сорок часов до открытия стадиона, и
не оставила ему ни возможности отклонить ее, ни согласиться - только покорно
исполнить: Публию Овидию Назону надлежало произнести восьмую из одиннадцати
речей о пользе нового стадиона, речь на десять минут перед двумястами
тысячами римлян в каменной чаше - а среди них будет и Божественный Император
Август, который лично предоставит слово каждому из одиннадцати ораторов.
Воздвигнутый из мраморных и известняковых глыб стадион, что поднялся в
южной части долины Тибра, на болотах, осушение которых стоило больших жертв,
должен был называться Семь прибежищ - такое Императору было видение и такова
была его непреклонная воля. Веками из этого болота поднимались только
зыбкие, звенящие рои малярийных комаров, а в небе властвовали стервятники,
кружа над трупами овец и коз, изредка и над телами пастухов, болотных
поселенцев, оступившихся с гати и утонувших в трясине. Стадион Семь прибежищ
был венцом эпохального ирригационного проекта, который в годы земляных работ
прославляли как величайший подарок Императора Риму.
В этом исполинском каменном котле, где в торжественный вечер двести
тысяч человек по команде группы церемониймейстеров вздымали вверх посыпанные
цветным порошком факелы, создавая из них огненные узоры, в громе
показательных армейских оркестров, строившихся для парада на гаревых
дорожках, - посреди этого ужасающего великолепия, где римский народ на
глазах у Императора превращался в сплошной узор исступленного пламени,
начался Назонов путь к предельному одиночеству, путь к Черному морю. Ибо по
знаку Императора, который уже явно заскучал после седьмой речи, а теперь
махнул и восьмому оратору, из такой дали, что Назон различал лишь глубокую
бледность Августова лика, но ни глаз, ни черт лица не видел... так вот, по
усталому, равнодушному знаку Назон в тот вечер вышел и стал перед букетом
тускло поблескивающих микрофонов и, сделав один этот шаг, оставил Римскую
империю позади, не произнес, забыл строго-настрого предписанную литанию
обращений, коленопреклонение перед сенаторами, генералами, даже перед
Императором, что сидел под своим балдахином, забыл себя и свое счастье, без
малейшего намека на поклон стал перед микрофонами и сказал только: Граждане
Рима.
Назон говорил по обыкновению тихо, но на сей раз чудовищная дерзость
его слов была тысячекратно усилена, гулко разносилась в бархатно-черном,
усеянном огнями и звездами пространстве стадиона, рокотом отдавалась вдоль
балюстрад, перегородок, парапетов и лож, а затем вверх по каменным каскадам
и лишь высоко-высоко, где-то в бесконечности разбивалась и возвращалась
оттуда исковерканными, металлическими волнами. Под сановными балдахинами
разом стихли все перешептывания и разговоры, уступив место тишине, которая
на несколько мгновений оборвала всякое движение, даже взмахи ресниц и легкое
шевеление павлиньих перьев на опахалах. Только Император, откинувшись в
кресле, сидел под охраной гвардейцев и не сводил отрешенного взгляда с
пламенных узоров; казалось, он был глух ко всему и не сознавал, что Назон,
этот худой, сутулый человек там, вдали, только что нарушил первый закон
Империи - не воздал ему почестей. И это еще не все. Видимо равнодушный к
ужасу, обуявшему зрителей, Назон возвысил голос и повел речь о кошмарах
чумы, рассказывал о моровой язве, которая свирепствовала в Сароническом
заливе, на острове Эгина, рассказывал о летнем бездождье, когда первым
знаком беды в пыли пашен проползли миллионы змей, и об отравном духе, что