"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

шипы, иглы, щетинки. Пифагор, съежившись, сидел на корточках возле не
надписанного менгира и словно бы целиком и полностью отдал это одичавшее
место во владенье пришельца из Рима. Лицо слуги облаком окутывал парок
дыхания, то совсем плотный, то редеющий; пока Котта, читая, бродил среди
камней, Пифагор вновь тихо, невнятно и неумолчно заговорил во тьму, и
казалось, его слова инеем падают на мир. Продолжая свою воркотню, старик
небрежно взял у Котты из рук фонарь и пошел впереди, к зеленой стене
прогалины. Под ногами хрустели-позванивали осыпавшиеся и примерзшие к земле
тельца слизней. На таком морозе путь по трупам был путем по стеклу. Из
позвякивания и хруста Назонов слуга и римлянин вступили в темную зелень
чащобы.
Котта шел за слугой сквозь лабиринт стволов и ветвей, он так устал, что
уже не защищался от ударов кустарника и под конец шел за неутомимым
говоруном совершенно исхлестанный, с кровоточащими ссадинами на висках; так
он поднялся по каменным ступеням во двор, белевший под луною. Ветер утих.
Листья шелковицы звенели точно металл. Дом поэта был всего лишь тенью на
фоне блеклой громады гор, которые после двух зимних лет еще несли искристые
обрывки снежного одеяла. Эта маленькая тень приняла в себя обоих людей.
Затем, однако, и дом Назона ополчился на чужого, так же бурно, как раньше
чащоба сада: стальной крюк вцепился в пальто Котты, едва он следом за слугой
переступил порог, потом рукоять прислоненного к стене топора ударила его по
колену, заставив скорчиться от боли, а когда Пифагор бросил полено на
тусклые уголья в печи, из топки вылетела туча темно-алых искр и опалила
римлянину брови и волосы. Слуга заметил стремительную череду неурядиц, но
своего монолога не прервал, кочергой указал на койку между двумя книжными
полками в закопченном углу, на скомканное, провонявшее копотью и жиром
одеяло из конского волоса и свалявшуюся овчину, потом отвернулся к крутой
лестнице на верхний этаж, долго стоял возле нее и смотрел вверх, будто
оценивая еще раз мученья подъема и собирая силы для этого подвига. В этой
позе, согбенный, с лампой над головой, мешкающий перед первым шагом, слуга
вдруг показался Котте древним, нечеловечески древним существом, подошедшим к
самому краю жизни, и его охватил страх. Задыхаясь и, однако же, без умолку
бормоча, словно это бормотанье неотделимо от биения его сердца и от его
дыхания, старец наконец поднялся наверх, в черном проеме опускной двери
оглянулся через плечо, погасил фонарь и исчез, громко топая во мраке по
половицам верхнего этажа; монолог его слышался как тихий отдаленный рокот
еще и тогда, когда звук его шагов уже замер. Была глубокая ночь.
Котта ощупью пробрался сквозь тьму, не совсем уж кромешную благодаря
проникающему кое-где в щели лунному свету и отблескам печи, опустился на
койку, в густую вонь жира, дыма и овчины, и заснул, не успев даже натянуть
на плечи одеяло. Через зарешеченное, вделанное в дверцу топки слюдяное
оконце печной жар долго смотрел на спящего, а сам все глубже уходил в золу и
пепел, и вот наконец дрова прогорели до последнего годичного кольца и
осталась только медленно стынущая, безмолвная тьма. Комната остывала, и
дыхание спящего мало-помалу превращалось на стекле в вереницы крохотных
ледяных пальм, в миниатюрные девственные леса, сказочные сады и колючки
чертополоха - все из ледяных кристаллов; как вдруг дверь во двор с треском
распахнулась. Поток морозного воздуха прихлынул к постели, разбудив спящего.
Мрак уже редел, и в странно серебристом свете Котта увидал, как на порог
вошел уродец, неуклюжий, закутанный в меховую шубу пастух, у которого на