"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

укрытый в темноте, разглядывал озаренные голубым отсветом лица зрителей. В
их мимике он словно бы узнавал порою всю мощь и несбыточность своих
собственных мечтаний. Этот Кипарис, который, даже выпрямившись во весь рост,
видел только лица согбенных, увечных и поставленных на колени и для которого
дворовый пес был что твой теленок, мечтал здесь, во мраке, о стройности, о
внушительности и величии. Ему хотелось возвыситься. И Кипарис, исколесивший
со своей упряжкой такое множество городов и через верховые болота и глухие
безлюдья забиравшийся в такие дальние края, что томскому рудоплаву и
вообразить невозможно, - Кипарис мечтал тогда о земных глубинах и заоблачных
высях, о прочном месте под прочными небесами. Иногда во время сеанса он
засыпал с этими мечтами и грезил о деревьях - кедрах, тополях, кипарисах,
грезил о том, что его твердая, изрезанная трещинами кожа покрывается мхом. И
вот уже лопаются ногти, и кривые его ноги пускают корни, которые вмиг
набирают силу и упругость и все глубже, глубже привязывают его к месту.
Надежным щитом откладываются вокруг сердца кольца лет. Он растет.
И когда затем, разбуженный звяканьем пустой бобины или хлопком
оборванной пленки, Кипарис вскакивал, он еще чувствовал во всем теле легкое
поскрипывание древесины, последний, легкий трепет дерева, в кроне которого
запутался и угомонился ветерок. В эти сумбурные мгновенья, когда он,
просыпаясь, еще чувствовал в ногах утеху и прохладу земли, а руками уже
хватался за бобины, барашковые гайки и лампы, - в эти мгновенья Кипарис,
этот лилипут, был счастлив.
Больших домов в Томах только и было что бойня да мрачная, воздвигнутая
из песчаниковых глыб церковь; неф ее украшали отсыревшие бумажные венки,
плесневеющие образа, скособоченные, словно оцепенелые от страшных пыток
фигуры святых и железная статуя Спасителя; зимой она так остывала, что у
молящихся, когда они в отчаянье целовали ее ноги, губы иной раз примерзали к
металлу. Однако, за исключением бойни и этой церкви, в Томах не было ни
зала, ни вообще какого-либо помещения, способного вместить Кипарисову
публику или же его великолепные, захватывающие картины.
Вот почему на исходе этого редкостно мягкого апрельского дня, в ту
пору, когда налетевшая с северо-востока ледяная буря вполне бы могла трясти
оконными ставнями и звенеть стеклом даже в глубине домов, обитатели Томов
сидели под открытым небом на задворках бойни и ждали начала первой из тех
драм, которые Кипарис сулил им с самого обеда. Из прикрученного проволокой к
сосне динамика, доносился громкий стрекот цикад. Зрители жались поближе друг
к другу, многие кутались в одеяла из конского волоса, и парок дыханья слетал
с их губ белыми облачками, как зимой, - но возле проектора, как летними
вечерами в минувшие годы, толклись перепуганные мотыльки; когда один из них
погибал на горячем стекле, в воздух поднималось колечко дыма, а лавочнице
мерещились в просторах небес звезды лета. Наконец Тереева стена осветилась.
Итак, был август...
Долгий, медлительный взгляд поплыл в глубь страны, над лесами пиний,
над волнами черных холмов, над крышами усадеб, затем скользнул по длинным
гребням прибоя, облетел излучины пляжей, погрузился в густой сумрак аллеи и,
вновь скользя, приблизился к дворцу, что сиял огнями в ночи будто
праздничный корабль, - купола, аркады, наружные лестницы и висячие сады.
Теперь взгляд стал внимателен, он неторопливо изучал пилястры и карнизы
фасада, пока на внешнем, размытом краю обзора не обозначился вдруг узкий
оконный проем. Словно притянутый мощным магнитом, взгляд устремился к этому