"Кристоф Рансмайр. Последний мир " - читать интересную книгу автора

окну и в слабо освещенном покое ненадолго замер на лице молодого мужчины, на
губах, и эти губы произнесли: "Я уезжаю". Взгляд камеры скользнул теперь
вниз и назад - туда, где, прислонясь к двери, стояла женщина. Она
прошептала: "Останься". Батт застонал, увидев слезы в ее глазах. Молва
привлекла сына к себе, положила руку ему на лоб, успокоила. В дворцовых
садах гремели цикады и лимонные деревья гнулись под тяжестью плодов. А на
задворках бойни, в тепле жаровен, все сильнее пахло кровью и навозом.
Печальная пара на стене у Терея была не иначе как знатного рода. Молва
дважды переспросила, как их звать, хотя имена обоих давно прозвучали сквозь
треск и шорох динамиков: ее звали Алкионой, а его - Кеиком. И они так нежно
и печально прощались друг с другом, как на берегах железного города не
прощался с женой ни один мужчина.
Отчего этот знатный господин уезжал, зрители в тот вечер уразуметь,
похоже, не могли; они недовольно ворчали, с досадой махали руками на
киномеханика. Они и ид ели на белой стене, как любящие заключают друг друга
в объятия, видели их в легких одеждах, а затем обнаженными и сознавали
только, что велико было горе и этой комнате, где гобелены смягчают звуки. И
все до одного принимали сторону Алкионы, недоумевая, как это можно уехать от
своей любви.
Конечно, Кеик, владыка этого дворца, и объятого ночью края, и бивачных
костров, пылавших за палисадами и во дворах, говорил о великом разладе с
самим собой и надежде на утешение оракула, говорил о паломничестве в
Дельфы... или о военном походе, о войне? Ах, он говорил о неизбежности
путешествия за море. Он уезжал. Все прочее не имело значения.
Когда весть об отъезде Кеика, покинув тесные комнаты и коридоры,
достигла дворов, там поднялся шум. Пьяные конюхи гонялись за женщинами,
которым загодя подбросили в суп или в горячее пряное вино дурману и теперь
думали, что в темноте этот взвар, этот любовный напиток приведет к ним
наконец тех, кто среди дня от них убегал. С крепостных стен доносился хохот
часовых: передавая от поста к посту пузатую бутыль, они большими глотками
тянули обжигающее пойло и выполаскивали из головы всякую мысль о грозной
опасности. Ближе к полуночи в одном стойле вспыхнул пожар; кое-как сумели
утаить его от хозяйских глаз, свинопасы затушили. И челядь, и придворные
начали отпадать от своего господина, от его законов и установлений, будто он
давно уехал и пропал без вести.
Далеко в глубь этой августовской ночи достигали прежде лучи Кеиковой
власти, одной лишь слепящей их силы было довольно, чтоб поддерживать здание
его могущества. Безмолвно несли вахту часовые, безмолвно повиновались рабы.
А теперь это здание начало ветшать, более того, разваливаться, словно на
каждом палисаде, на каждом шанце и гребне стены взрастало предчувствие, что
на сей раз господин уезжает навсегда.
Кеик как будто и жену не в силах был утешить. Шесть или, быть может,
семь недель, сонно прошептал он и спрятал лицо на плече Алкионы, шесть-семь
недель, и он благополучно вернется, целый и невредимый. И Алкиона кивнула
сквозь слезы. Черная, красивая, легкая как перышко, поднималась и опускалась
бригантина в мерцающих водах гавани; чадили у поручней смоляные факелы, а в
трюме иногда позванивали цепями спящие животные. Измученный, Кеик уснул в
объятиях Алкионы.
Когда, нарушив этот безмятежный покой, Терей проревел какую-то
непристойность, поддержки он не получил: никто не засмеялся. Но никто и не