"Валентин Распутин. Пожар (Повесть)" - читать интересную книгу автора

приливают и отливают, не задерживаясь не из-за неудобств каких-то
непереносимых, а просто не умея, не понимая, зачем и для чего задерживаться,
понукаемые неясной и нестерпимой тревогой. А уезжают - горькая тоска в
глазах: куда? зачем? Но уезжают, и оставшиеся вспоминают о них лишь по
чудачествам и выкидонам, на которые они мастаки, вроде тех, что один артист
зубами поднимал любой стол с закуской, другой делал на водке тюрю и не
морщась выхлебывал ее ложкой, третий, пугая работающих на почте девчонок,
любил отправлять телеграммы, похожие на шифровки: "Третий день дождь, что
делать?" - или: "За ноябрем декабрь, не перепутай" - или: "Не жди меня, но я
вернусь". Старая Егоровка за все триста лет допотопного ее существования не
изведала и тысячной доли тех чудес и кудес, какие приняла Сосновка за
двадцать. И, судя по всему, они не к концу идут.
Это, понятно, самое невинное, самое легкое из того, что можно
вспомнить. А можно вспомнить еще, как было с лесничим Андреем Солодовым.
Солодов данной ему властью два года назад оштрафовал леспромхоз за высокие,
едва не в пояс, пни. По большому снегу, чтоб не расчищать, валили как легче,
нарушая нормы, и Андрей, мужик в общем покладистый, после долгих
уговариваний и угроз не вытерпел: вот вам, раз человеческого языка не
понимаете. В пятницу кассирша поехала за зарплатой и вернулась ни с чем:
банк под штраф леспромхозовские деньги арестовал. В субботу Андрей, как
обычно, истопил баню, помылся и лег спать, а баня в ночь сгорела. По
неосторожности, по недосмотру, надо думать, самого хозяина: топил ведь и
мылся, а потом завалился и дрыхнул без задних ног. В понедельник кассирша
снова отправилась в банк и снова воротилась с пустой сумкой. Снова было -
ждать до среды, пока вырешат, где взять деньги. А в среду сказали - до
пятницы. В среду у Андрея Солодова потерялась лесхозовская кобыла,
единственная на весь поселок трудяга, на которой вспахивали половину
огородов и которая в лесном деле была незаменима. Только по весне вытаяли ее
косточки в чащобе, рядом валялась догнивающая веревка.
Иван Петрович разговаривал с Андреем, и они сошлись, что без своих тут
не обошлось. Смешно было бы грешить только на приезжих. Нет, и свои, с кем
бок о бок жито и работано под завязку, научились косо смотреть на всякого,
кто по старинке качает права и твердит о совести. И свои грозили Ивану
Петровичу, когда, не умея молчать, содравший бы с себя потом семь шкур за
молчанку, поднимался он на собрании и вслух объявлял все, что творилось на
лесосеках, на нижнем складе, в гараже и магазинах. Говорил то, что знали все
и что постепенно становилось обычаем,- и как без нужды и жалости рвут
технику в лесу или гоняют ее по пьяному и трезвому делу за десятки
километров по собственной надобности, и как среди бела дня тащат с
лесопилки, и как по дороге в леспромхоз таинственно исчезают указанные в
накладных товары, а вместо них для облегчения торговли сразу появляются
деньги, и как в нарушение техники безопасности заставляют трактористов
спускать на неокрепший лед лес, и как... Дошло до того, что сам Борис
Тимофеевич наутро после получки вез втихаря в своей брезентовой сумке на
лесосеку пару бутылок, чтоб остановить готовую сорваться бригаду. А они
научились принимать это как положенное, как те же три пачки чая, выдаваемых
бесплатно профсоюзом.
Иван Петрович исступленно размышлял: свет переворачивается не сразу, не
одним махом, а вот так, как у нас: было не положено, не принято, стало
положено и принято, было нельзя - стало можно, считалось за позор, за