"Ирина Ратушинская. Серый - цвет надежды (мемуары)" - читать интересную книгу автора

Фиг тебе зачинщика - качает весь вагон. И я качаю - одна в своей
клетке. Не угодно ли тебе вместе с нами на тот свет, отъевшаяся твоя рожа?
Нет, явно не угодно - появляются двое с ключами. Первой открывают ту дверь,
где беременная. Ее проводят мимо меня; заплаканное маленькое личико, клок
волос из-под застиранной косынки. Бунт стихает. Громыхают ключи и решетки, и
вот каждый проходит в полушаге от меня, туда и обратно.
Сколько же их, Боже мой? Следовало бы пересчитать, ведь дала же я себе
слово, входя в самую мою первую камеру, ничего не пропустить! Наблюдать,
запоминать - все до капли! Когда-нибудь это все пригодится - не одни голые
эмоции, а факты и цифры. Однако мне сейчас не до цифр: серые лица, серые
телогрейки. Только глаза разные. Ко мне заглядывают все: политическая -
высокий титул!
- Иринка, как дела?
Улыбаюсь. Глаза в глаза. И на обратном пути - глаза в глаза. Стою
возле самой решетки. Какие у вас сроки, ребята? Кто выйдет живым из лагеря,
кто выйдет калекой или психом? Кто у вас остался дома и дождутся ли? И у
многих ли вообще есть дом? Какой родится ребеночек у той беременной? Какие
слова начнет первые говорить - ему ведь тоже расти в лагере... Я еще не
знаю, что каждый восьмой такой ребенок в том же лагере умрет. Так много я
еще не знаю, хоть и читала книжки. Вот вы какие, зэки, мои современники.
Поглядим друг на друга с неположенной улыбкой! Это тоже подогрев.
Мне в карман сквозь решетку виртуозно что-то пихают, я едва успеваю
заметить. Конвой заметить не успевает. И еще. И еще. Летит на пол беленький
квадратик, сложенный в несколько раз. Записка! Быстренько наступаю сапогом;
у меня, как и у всех зэков, кирзовые солдатские сапоги. Только мои меньше -
Игорь где-то ухитрился достать на мою ногу и передал в тюрьму. Порядок,
кажется, никто не увидел. Роняю платок, поднимаю его вместе с запиской. Ох,
не хватает мне еще зэковской ловкости рук! Ничего. Я научусь позже.
Когда все стихает и тот мордастый прапорщик по-прежнему застывает
затылком к нам, разбираю свою добычу.
"Добрый день, Ирина! Меня зовут Володя. Выхожу через три года. Я люблю
стихи, мой любимый поэт Омар Хайям. Я тебе списал его стихи, которые помню,
тебе тоже понравится".
И - рубай, на отдельной бумажке, муравьиными буквами (видно, писал на
остановках). Почти без грамматических ошибок. Ну и ну! Чего угодно могла
ждать на этапе, но только не этого. Их отберут, эти стихи, когда будут
шмонать меня в Лефортовской тюрьме. И те переписанные мною стихи Тютчева и
Пушкина, что "едут отдельно" - ко мне тоже не вернутся. Вместо них мне в
лагере выдадут акт о конфискации: стихи, мол, признаны клеветническими и
идейно вредными и уничтожены путем сожжения. И я даже пойму, в чем дело:
сотрудники киевского КГБ, не обязанные разбираться в литературе, решили, что
все эти стихи - мои собственные (не писала же я над ними, что - Тютчева,
что - Пушкина! И так с малолетства знаю). И, по гебистскому мнению, - это
я такой гений: и про холмы Грузии, и про глубину сибирских руд, и про грозу
в начале мая... Что, впрочем, обязывает их бдеть еще строже. Бдите-бдите,
мои умники: что будет, то будет. А пока развернем следующую записку.
"Иринка, нас зовут Вера и Люба. Едем с малолетки на взрослую зону. Нам
обеим осталось по году, но вряд ли попадем так, чтоб вместе. Напиши, сколько
осталось тебе, мы не расслышали. Вера говорит, что семь, но не может быть,
чтоб семь. А правда, что политических меняют в Америку на наших шпионов?